Алая радуга

— С месяц, не боле. Как летние заготовки начались, так он и привез ко мне. Побоялся я ему отказать!

— Его побоялся, а советскую власть обманул. Июда ты! Натуральный июда! — с презрением сказал Федот Еремеев. — Посмотрел бы на себя со стороны: до чего в холуях дослужился? На мужика-то не похож! Провонял вином, как старый козел. Дворишко весь развалился, вроде беднее тебя никого нет во всей Октюбе. И чего ревешь-то? Прошлый раз, когда я тебя по добру спрашивал, дурачком прикинулся, а теперич слезу пускаешь! Где аппарат припрятан, в яме, что ли?

— В яме, возле болотца, — уныло подтвердил Горбунов.

— На виду?

— Не-е, скрыта яма-то! Ход под копешкой прошлогоднего сена.

— Небось, сам и копал?

— Коли нанялся, то куда денешься? Пришлось копать самому. Землю ведром в болотце относил. У Максима Ерофеевича только и дела-то было: приехать посмотреть.

Горбунов подробно объяснил, где и как найти яму со спрятанным в нее самогонным аппаратом, и перечислил всех первоулочных хозяев, которым по приказанию Большова гнал самогон. Затем вытащил из кармана зипуна палочку с зарубками. По неграмотности он вел на этой палочке учет изготовленного и сданного хозяину вина. Всего набралось двенадцать зарубок, что означало двенадцать двухведерных лагунов.

Слушая признания Егора Горбунова, Павел Иванович, в отличие от Еремеева, держал себя спокойно. Еще каких-нибудь три часа тому назад попадись Горбунов там, в загородке, не пощадил бы он его. За все бы рассчитался: за Саньку, за самогон, за укрытие кулацкого зерна, а главное за предательство, потому что нет хуже врага, чем предатель. Но сейчас… Шевельнулось даже нечто вроде жалости к этому подлецу. Подумал: «Все ж таки хоть и худой мужичишко, а человек. Стало быть, и за него мы тоже в ответе. Вот Большов воспользовался его темнотой, безграмотностью, слабым характером. И сцапал! А мы не дошли до этого человечишка, заслонили другие заботы. Это правда, хлеб теперича для нас главная забота. И пары, и предстоящая молотьба — тоже заботы. Все же, о человеке надо было не забывать».

Но когда Егор Горбунов начал просить прощения, сказал:

— Не будет тебе скидок, Егор! Поставим тебя перед обществом в один ряд с Большовым и Юдиным. Что общество решит, то и будет. А я первый стану голосовать: долой вас из Октюбы!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Жаркое солнце быстро высушило все следы ночного дождя. По дороге уже завихрялась пыль, сухой ветер поднимал от прясел сметенный туда мусор.

Решение пришло неотвратимо, сразу, как только Большов подошел к своему двору.

У ворот дожидалась жена Горбунова. По ее виду он понял все.

— Забрали, что ли, Егорку?

— Ох, увели его в совет, Максим Ерофеевич! — с горькой безнадежностью подтвердила баба. — Должно, пропадет он теперича. Ведь и хлеб-то нашли!

— А-а! — Он рванул на себе ворот рубахи, и баба, испугавшись, отшатнулась.

— Максим Ерофеевич! Что же теперича?..

— Убирайся отсюдова! Что, что!.. А я знаю, поди-ко? Иди в совет и там узнавай! Сволочи, не могли уж как следует зерно укрыть! Вам лишь доверься!

И, оттолкнув ее в сторону, прошел в ворота.

Не заходя в дом, крикнул, чтобы вынесли ему ковш холодного квасу, жадно выпил его. Вытер рукавом выступившую на лбу испарину. Во дворе было пусто: даже куры от жары спрятались под навес. В конюшне, почуяв хозяина, бил копытами жеребец.

Большов тяжело вздохнул, отряхнул с шаровар пыль и уже ни о чем не думая, кроме гвоздем засевшего в голове решения, пошел уздать жеребца.

Степанида, увидев в окно, что муж собирается ехать, вышла на крыльцо, сделала ему земной поклон, смиренно спросила:

— Батюшко, Максим Ерофеевич, как прикажешь со столом быть: убрать еду либо ждать, когда возвернешься?

Под глазами у Степаниды после утренних побоев большие темные пятна, сама она, согнутая в дугу перед мужем, схожа с заморенной, старой собакой:

— Не сдохнешь не жрамши! Дождешься! — не оборачиваясь, прорычал он. — Иди, открой большие ворота? И смотри у меня: коли из совета спрашивать станут, меня дома нет! Гостей на праздник тоже не будет: не звал никого! Держи все ворота и двери на замке!

Положив на спину жеребцу попону, Большов вскочил на него, рванул узду, и конь сразу взял галоп.

Большов проскакал до выезда на Сункулинскую дорогу, затем повернул на Середнюю улицу и только возле переулка, который вел на его гумно, сбавил бег. Не торопясь, пересек Третью улицу. Прищурившись, недобро усмехнулся. Бедняцкие избы здесь тесно жались друг к другу, кругом плетни и крыши амбарушек, погребушек и пригонов под сизыми от времени соломенными крышами.

По соседству с гумном Большова, на подходе к третьеулочным дворишкам, находилось гумно придурковатого Захара Чеснокова. Жил Захар на Середней улице, имел двух лошаденок. По старости в поле не работал. Хозяйство вел его сын Мирон, во всем подчинявшийся отцу. От безделья Захар целыми днями ходил по двору с метлой и лопатой, скреб, чистил, подметал немудреное хозяйство.