Аламут

Ничего. Ни вздоха, ни признака ее присутствия. Он кричал, пока не зазвенели горы:

— Марджана! Марджана!

Горы обрушились, и вместе с ними небо.

Бедуины разомкнули кольцо, моргая в сером рассветном сумраке. Кое-кто из них лежал на земле. И по крайней мере один был мертв.

Марджана отбросила мертвеца ногой и опустилась на колени рядом с тем, кто убил его. Вполне жив, но оглушен: удар древком копья свалил его наземь, когда еще не утихло поднятое им эхо, повторявшее ее имя. Она магией послала его еще дальше во тьму, и только тогда осмелилась коснуться его, положить ладонь на его щеку. Он был более худым, чем она помнила его, кожа туже натянулась на красиво очерченных скулах.

— Я научу тебя не питать ко мне ненависти, — сказала она ему.

Ее волки взирали на это в крайнем изумлении. Она повернулась к ним:

— Поднимите его. Свяжите его, как я говорила вам. — И когда они не бросились исполнять: — Ну!

Сдвинувшись с места, они действовали достаточно проворно. Даже их род мог быть настороже, проходя через земли ассасинов; а они забрались глубоко в эти земли. Они осторожно, но прочно связали франка веревками и погрузили его на лучшего их верблюда. Марджана пристроилась позади него, поддерживая его. Ее руки осязали тепло его тела.

Бану Нидаль собрали раненых и убитых и тщательно замели следы битвы. Большая часть из них забрала животных и добычу и отправилась туда, куда приказала им Марджана, со всей возможной для них скоростью. При ней остался маленький отряд, но это были лучшие из племени, сам шейх и куча его сыновей. Их путь был быстрее и более тайным. Они скакали быстрой рысью, укрытые чарами, превращавшие их в мерцающие тени.

Племя стояло лагерем в секретном оазисе, в зеленом острове, окруженном горами. Торговые и военные пути проходили ближе к нему, чем было известно путникам, но вход был узким, скрытым и хорошо охраняемым.

Они влетели в оазис с последним отблеском угасающего вечера, понукая своих усталых одров перейти на галоп и во все горло визжа о своей победе. Страж прохода пропустил их, тоже крича что-то. Шатры, растянутые на лугу, опустели: навстречу прибывшим выбежали женщины, дети и несколько хмурых подростков, оставленных охранять лагерь. Стариков здесь не было. Мужчины Бану Нидаль жили только до тех пор, пока могли сражаться.

Марджана видела, как ее пленника уложили в шатре возле шатра самого шейха, на лучшие коврики и одеяла племени.

— Он мой, — сказала она, — и я выпью всю кровь племени, если его не будет здесь, когда я вернусь за ним.

Шейх кивнул.

— Мы можем устроить это, — сказал он. Он опустился на колени, распахнул пыльный халат и вынул нож. — Подрезать сухожилья, и он не убежит, но будет достаточно силен для чего-либо другого, если ты пожелаешь. Илы быстрый удар сюда, в пяту, и продеть веревку…

Она ударила его так, что он растянулся на земле.

— Ты ответишь мне за каждую каплю его крови, пролитую вами. Это, — она прочертила на костлявой груди шейха кровавую полосу его собственным ножом, — за слова о том, чтобы изувечить его. Зорко охраняй его и сохраняй его невредимым, береги его, как бережешь себя, потому что его жизнь — это твоя жизнь. — Она достала маленькую бутылку. — Он будет спать еще некоторое время. Когда он проснется, напои его этим. Но осторожно! Если он заснет слишком глубоко или умрет от этого, ты мне заплатишь.

Шейх взял фиал рукой, дрожь в которой сдержать не мог. Он боялся Марджаны: он не был глуп. Но это был чистый страх, страх волка перед соперником, который сильнее его. Он склонялся перед ее волей, но не опускал глаз.

— Я буду охранять его так же, как себя самого.

Она коротко кивнула и повернулась к нему спиной. Она задержалась, чтобы расправить одежды Айдана и провести пальцами по его щеке. В миг между вдохом и выдохом она исчезла.

Айдан блуждал в смутном чуждом сне. Он видел лагерь в горах, и весь он был разметан и разграблен. Его мамлюки исчезли из пределов его мысли; лошади, верблюды, его чудесный меч — все исчезло. И превыше скорби был гнев, чувство поражения и горькой беспомощности.

Сон был расплывчатым. Он лежал в объятиях женщины на зыбкой качающейся постели. Ее прикосновение было мягким, тело, прижимавшееся к нему, было теплым и сильным; запах был изумительно сладким. Он знал, что где-то там, на свету, должна быть ненависть. Здесь был только покой.

Он яростно прокладывал путь из этого покоя, сквозь долгую тьму и еще более долгие сумерки. Его тело было сосудом, наполненным болью. Сумерки превратились в смертный полумрак: темные стены, содрогавшиеся под музыку ветра, воздух, тяжелый от множества запахов — люди, козы, верблюды, застарелый, пропитавший все дым. Айдан подавился этим воздухом, и, подавившись, понял, что проснулся.

Он лежал на вытертом ковре в шатре, сотканном из козьей шерсти. Он был связан по рукам и ногам, на голове была шишка от удара. Об этом ударе он не помнил ничего. Он уснул среди своих мамлюков. Он… просыпался? Сражался?