Альбедо (СИ)

С Авьена сошла праздничная лихорадка, и улицы посерели, словно щеки тяжелобольного. У каждого перекрестка дежурили полицейские, столь одинаковые в своих траурных шинелях, что у Генриха двоилось в глазах и тоскливо ныло под ложечкой. Алели оградительные флажки. Холостыми выстрелами отзывался хлопающий по ветру транспарант с выцветшим «Вива, Спаситель! Авьен будет стоять вечно!». Шпиль собора святого Петера поблескивал точно медицинская игла.

Генрих вздрагивал, отводил глаза и цедил сквозь зубы:

— Андраш, вели в объезд! Да поживее!

И город на глазах менял обличье.

Хлопьями слетала позолота.

Исчезал имперский лоск.

Дома жались вплотную, будто хотели и никак не могли согреться. Их окна зияли пустотой.

— Здесь проходили обыски и погромы, — словно отвечая на невысказанный вопрос Генриха, проговорил адъютант. — За последнюю неделю арестовали более ста человек. Кого-то за хранение запрещенной литературы, кого-то, преимущественно фармацевтов — за торговлю запрещенными препаратами.

— Как же госпитали? — с усилием спросил Генрих, мрачно разглядывая заколоченные ставни, случайных прохожих, старающихся как можно скорее прошмыгнуть между переулками и не попасться на глаза патрулям. — Как же чахоточные больные? Авьен стоит перед угрозой эпидемии, а церковь запрещает лекарства? Чем предлагают лечиться людям?

— Молитвами, — ответил Андраш. — И верой в вас, ваше высочество.

— Дело гиблое, — угрюмо отозвался Генрих. — В меня давно никто не верит.

Еще издалека он различил темные отметины на стенах госпиталя и понял, что это следы шрапнели. У парадной дежурили полицейские: при виде подкатившего фиакра они насторожились, вскинули ружья в штыки. Но как только экипаж остановился и из него вышел сперва Андраш, потом и сам Генрих, патрульные взяли под козырек и трижды прокричали «Вива!».

Генрих махнул им рукой — вольно! — и быстрым шагом пересек вестибюль.

Здесь тоже царили запустение и тишина: цветы пожухли и высохли, подкопченный потолок давно никто не чистил, вместо медиков — все те же полицейские, и Генриху подумалось, что траурная форма куда более подходит месту, где теперь чаще умирают, чем выздоравливают.

— Обыщи рабочие кабинеты и операционные, — велел Генрих адъютанту, и сам зашагал к лаборатории, где некогда впервые с помощью свечи Шамберлана или «бактериального фильтра», как называл его Натан, увидел скопление тьмы — vivum fluidum, растворимый живой микроб.

Генриху казалось: тьма нигредо добралась и до него. Она разъедала его изнутри, подтачивала здоровье, держала в тисках, закрашивая привычный мир сплошной чернотой, и панацея — кристаллическая белизна альбедо, единственно верное лекарство, избавляющее от мигрени, терзаний, страха, больного отца, церкви и зреющей революции — могло храниться только здесь.

Задержав дыхание в предвкушении, Генрих толкнул дверь и переступил порог.

И сразу увидел знакомую фигуру, склонившуюся над столом.

— Натан?

Голос прозвучал непривычно хрипло. Но доктор услышал.

Повернув изможденное, неопрятно заросшее лицо, дернул уголки губ в улыбке.

— Харри… Мне не сказали о твоем приезде. Не ожидал…

— Я тоже, — ответил Генрих, в досаде отмечая пустые полки в настежь распахнутых шкафах, битое стекло на полу и походный саквояж, раздувшийся от наспех упакованных в него вещей. — Мне доложили, что ты как в воду канул. Я думал, ты покинул Авьен.

— Так и есть, — сказал Натаниэль, глухо кашлянув в кулак и с видимым отвращением обтерев руку о пальто. — Я уезжаю сегодня.

— Что это значит? — нахмурился Генрих. — Я не давал распоряжений!

— Хватило командиров и без тебя.

— Кто? — машинально спросил Генрих, но сейчас же понял сам, и выдохнул в досаде: — Дьюла…

— Он или его люди, я не стал вызнавать.

— Почему не сказал мне?

— У тебя были другие заботы.

— Никто не доложил!

— Значит, кто-то очень не хочет, чтобы ты знал.

Генрих замолчал, гневно раздувая ноздри и ощущая нарождающуюся боль в левом виске — от нее глаз заволакивало белой полупрозрачной пенкой, на шее выступала испарина, и жажда — нестерпимая, душащая, пахнущая тленом и кислым потом жажда морфия, — терзала все неистовее.

— Меня арестовали этой ночью, Харри, — между тем, продолжил Натаниэль. — Допрашивали чуть больше суток. Обвиняли в чернокнижии. Разгромили лаборатории. Сломали приборы и уничтожили все наработки. Единственное, что меня спасло — это ютландское подданство. Ты этого тоже не знал?

— Нет, — ошарашенно ответил Генрих, рукавом оттирая пот. — Я ничего…

— Тогда зачем ты здесь?

Генрих сцепил за спиной руки, старательно скрывая дрожь. Болезненная пульсация стала невыносимой, от этого к горлу подкатила желчь, и он, подавив приступ тошноты, ответил:

— Я должен был… проверить… спасти… хотя бы последние опытные образцы…

И умолк, холодея под пристальным взглядом ютландца.