Альбедо (СИ)

— Знаешь, Харри, — медленно проговорил Натаниэль, и в его голосе было что-то, заставившееся Генриха настороженно подобраться. — Я знаю тебя достаточно давно. И хорошо научился распознавать ложь. А в последнее время ты врешь все чаще и больше. Может, ты и хотел изменить мир… когда-то… но не сейчас. Сейчас тебе плевать на образцы.

— Что ты такое говоришь? — Генрих до хруста стиснул зудящие пальцы.

— Правду. Я знаю, зачем ты пришел и что надеешься найти. Сколько времени прошло с последней порции?

— Какое это имеет отношение?

— Прямое. Ты болен, Харри. Болезнь уродует тебя. Мне так жаль…

— Теперь ты говоришь как каждый в Авьене! — зло оскалился Генрих и подался вперед, вновь скользнув взглядом по шкафам. — Но мне не нужна твоя жалость. Мне нужен морфий!

— У меня его нет.

— Я не верю!

— Но это так. Последний пузырек я использовал на бедном мальчике. Увы, он умер.

— Я не верю, — повторил Генрих, пропуская последние слова мимо ушей и чувствуя, как внутренности превращаются в лед. — Этого не может быть! У тебя целая лаборатория, Натан!

— Ты ведь знал его тоже. Родион Зорев, помнишь? Брат баронессы Маргариты.

— Здесь, в госпитале! Или в катакомбах под Штубенфиртелем!

— Харри, ты слушаешь? Я говорю о женщине, которую ты любишь!

— Я велю обыскать! Немедленно! Сейчас же!

— Харри, послушай!

— И что ты прячешь в саквояже?!

— Дьявол тебя раздери! — не выдержав, вскричал Натаниэль. — Так смотри!

Одним движением ютландец вытряхнул содержимое на пол: пару шерстяных брюк, несколько рубашек, перчатки, очки, перевязанные бечевкой носовые платки, несколько пилюль в прозрачных флаконах — все не то!

Генрих зарычал и с силой ударил кулаком в стену.

Пламя куснуло кожу, но не вырвалось за перчатки, только вниз осыпались крохотные искры — холь-частицы, гаснущие раньше, чем они достигли пола.

— Я по-прежнему честен с тобой, Харри, — сказал Натаниэль. — Но ты не желаешь ничего ни видеть, ни знать. За твоей спиной учиняют погромы. Убивают народ. Допрашивают твоих друзей. Твоя любимая женщина собирается бежать из страны. Ее брат умер. А я заразился чахоткой и, возможно, тоже скоро умру. Но тебе нет дела ни до народа, ни до погромов, ни даже то тех, кого ты когда-то любил. Потому что сейчас ты любишь только морфий.

— Замолчи, — сквозь зубы процедил Генрих, сненавистью глядя в постаревшее лицо ютландца, но тот продолжал:

— Ты наркоман, Харри. И теряешь власть даже над огнем. А ведь без огня не будет и ламмервайна. Холь-частицы умирают, оглушенные ядом. Ты умираешь! Но тебе все равно. Тобой можно играть как куклой. Можно дергать за ниточки. Можно посадить на трон как пустую картонку, и вершить террор от твоего имени, прикрываясь благими намерениями и волей Спасителя! Иногда мне кажется, твой отец был прав, когда говорил…

— Заткнись!

Генрих ударил — зло, с размахом, целясь прямо в лицо. Натаниэль успел уклониться, но все-таки послышался мокрый звук, и рука налилась свинцовой тяжестью, а ютландец, отвернувшись, принялся отхаркивать кровавую слюну — капли алели на белой эмали лабораторного стола, и это отрезвило Генриха.

— Нат…тан, — тяжело выдохнул он. — Ты…

— Уходи, — глухо проговорил Натаниэль. — Я не смогу помочь… ни тебе… ни себе… никому больше. Все кончено… ваше высочество.

Последние слова хлестнули по Генриху точно плетью. Он вздохнул, захлебнулся кислой слюной и холодным, промозглым воздухом. Хотел ответить — но не нашел слова. Потому, повернувшись, прошел к двери.

— Лауданум! — в спину ему крикнул Натаниэль. Генрих взялся за ручку и замер, не оборачиваясь, пока ютландец продолжал: — Опийная настойка. Ее еще не изъяли из оборота. Принимайте по полрюмки, ваше высочество. Возможно, это хотя бы немного облегчит ваше воздержание.

— Пошел к… черту! — ответил Генрих.

И, выйдя, громко захлопнул за собой дверь.

Ротбург.

В тот раз дурной знак появился перед грозой.

Генрих подобрал его в саду, еще не понимая, что держит в руках, но уже очарованный гладкостью линий и красно-коричневым блеском панциря. Под панцирем дремало живое тепло. Там угадывались очертания плотного тельца и крыльев — пока еще только формирующихся, пока неподвижных.

Генрих погладил куколку пальцем. В ее оцепенении скрывалось чудо.

— Ваше высочество! Немедленно бросьте!

Подоспевший учитель ударил его по руке — тогда еще по-детски мягкой, не обезображенной ожогами, — и куколка выпала на траву.

— Мертвая голова — дурной знак, — с отвращением произнес Гюнтер и раздавил куколку сапогом — брызнула некрасивая бурая кашица.

Чуда перерождения не случится.

Днем маленький Генрих неутешно плакал и отказывался от обеда. Лейб-медик предположил, что у кронпринца жар и посоветовал бывать чаще на свежем воздухе, поэтому ближе к вечеру учитель Гюнтер взял подопечного на прогулку в охотничий заказник, рассчитывая вернуться до начала грозы.

Не ожидая, что она придет так скоро.

О, да! Никто не ждал, что она начнется так скоро!

Генрих возвращался в реальность, будто поднимался с илистого дна. От каждого вдоха в легкие вонзались острые булавки. От каждого выдоха глазные яблоки пульсировали как желейные шары.