Альбигойские войны 1208—1216 гг.

До конца света станут говорить о казнях лаворских, предсказал поэт провансальский. Тут сожжены были, по крайней мере, 100 человек[85]. Им предложили жизнь на условиях возвращения в католичество, но они были люди, не менявшие убеждений. Они с радостью бросились в огонь. Сколько погибло, кроме того, мужчин, женщин, детей на улицах города, во время и после штурма, нельзя определить даже приблизительно. Крестоносцы резали с наслаждением. Между ними мало было истинных рыцарей. Как исключение записан один пример, весьма замечательный при тех обстоятельствах. Куртуазность не забывалась средневековым рыцарством даже в самые ужасные минуты. Во время кровопролития, одновременно начавшегося на всех пунктах, какой-то рыцарь направился к Монфору и сказал ему, что собирается передать на его попечение женщин и малолетних детей, которых он спас в разных местах. Граф предоставил распоряжаться рыцарю своей добычей по его желанию. Он и рыцарь велели особой страже охранять жизнь женщин; под страхом смерти стража должна была наблюдать, чтобы пленницам не было сделано ни малейшего оскорбления. Приказание было в точности исполнено. По окончании побоища рыцарь навестил своих дам и предложил им идти куда угодно. «С его стороны это было делом истинного благородства и куртуазности» (que fue una grand noblessa et cortesia faicta), – замечает провансальский историк[86]. Тем более выделялся такой поступок рядом с резней и грабежом остальных. Весь город был разрушен. В нем не было ничего, что бы не перерыли крестоносцы. Огромные богатства этого торгового города достались Монфору. Говорили, что все они перешли в руки его банкира, купца кагорского, Раймонда де Сальваньяка, которого он после сделал бароном[87]. Это было наградой за небольшие суммы, занятые Монфором. Лавор оплачивал вождя католиков. Никакой город после Безьера не вынес на себе столько свирепостей католиков; нигде в эту войну не было пролито столько крови. Особая причина подстегивала ярость крестоносцев при побоищах и разграблении Лавора; в ней виновны были сами альбигойцы. Для объяснения этого мы должны рассказать о событии, которое случилось несколько ранее и которое послужило одним из поводов для страшной мести, обрушившейся на Лавор.

Во время осады, когда силы и средства крестоносцев ослабли, на помощь к ним шел пятитысячный немецкий отряд. Он был уже в нескольких переходах от Лавора. Эти крестоносцы миновали Пюи-Лоран и расположились ночевать в замке Монжуа, нисколько не подозревая, что поблизости их сторожит сильный отряд графа де Фуа. Во всем Лангедоке не было человека более ненавистного для крестоносцев. Он чистосердечно платил им той же ненавистью. Он говорил, что для него нет большего удовольствия, чем убить крестоносца. Он разорял и жег монастыри и храмы. Бесконечны были его преступления; злодейства графа против Церкви превышали всякую меру, говорили католики. Он сумел овладеть замком Памьером, который недавно был покорен Монфором. Теперь, вместе со своим сыном и Жераром де Пепье граф де Фуа расположился в засаде, намереваясь перебить немецких гостей. Его план удался вполне. Большая часть крестоносцев (по крайней мере, до 1500 человек) были перерезаны. В тесноте и паническом смятении воины Фуа произвели побоище. Пощады не давалось, и при всем том много пленников они повели за собой в Тулузу. Согласно преувеличенному провансальскому свидетельству, из всей массы немцев прорвался только один, который и привез ужасную новость в лагерь под Лавором. Окрестные крестьяне добивали раненых[88]. Монфор с главными силами кинулся в Монжуа, но провансальцев и след простыл. Монфор мог видеть множество мертвых и умирающих, кучами покрывавших окрестные луга. Он велел собрать раненых и отвести их в свой лагерь, а сам – бессильный что-либо сделать, хотя при нем были 14 000 человек, – остался на несколько дней хоронить мертвых. С той минуты в его душе сложился страшный план мести альбигойцам Лавора. Резня лаворская была отплатой за Монжуа.