Альбион и тайна времени

«Лорд Вильгельм был человек странный и несчастный. Некогда на поединке заколол он своего родственника и соседа Г. Чаворта. Они дрались без свидетелей, в трактире, при свечке, — читаю я у Пушкина, — дело это произвело много шуму, и палата пэров признала убийцу виновным. Он был, однако же, освобожден от наказания и с тех пор жил в Ньюстеде, где его причуды, скупость и мрачный характер делали его предметом сплетен и клеветы. Носились самые нелепые слухи о причине развода его с женою. Уверяли, что он однажды покусился ее утопить в ньюстедском пруду».

Над прудом, едва не поглотившим бедную жертву, важно и медленно гуляют павлины, то распуская, то складывая свои фиолетово-синие веера.

И снова Пушкин: «Сомнения нет, что память, оставленная за собою лордом Вильгельмом, сильно подействовала на воображение его наследника — многое перенял он у своего странного деда в обычаях, и нельзя не согласиться в том, что Манфред и Лара напоминают уединенного ньюстедского барона».

Пушкин никогда не был в Ньюстеде, но Пушкин никогда не ошибался. Я беру поэму «Лара» в переводе Шенгели и впервые вижу торжество переводчика:

…сквозь переплет окна на плитный пол сиянье льет луна.
И лепка потолка, и ряд святых,
что молятся на стеклах расписных,
как призраки наполнили покой,
казалось — жили…   жизнью сверхземной.
А Лара, с черной гривой, хмурым лбом,
с колеблющимся на ходу пером,
сам походя на призрак, воплотил
весь ужас, что исходит из могил.

Да, почти фотографически передано ощущение, которое овладевает тобой, когда ты входишь внутрь ньюстедского замка.

Толпы туристов, как могут раздражать они, когда я — сама — овца из того же стада? Успокаиваю себя тем, что их я тоже раздражаю, как часть толпы, мешающая созерцать.

И все же чувство неловкости от того, что Байрон меня сюда не звал, не приглашал, не покидает до тех пор, пока я наконец не оказываюсь за пределами каменных ворот Ньюстеда. Спустя некоторое время я попытаюсь выразить это в стихах:

Аббатство Ньюстеда, где барин
мог наслаждаться красотой,
вечнозеленой и густой…
Но это был безумец Байрон —
восстал на мир из тишины
достопочтенного аббатства.
свободы, равенства и братства
неся несбыточные сны,
и в наказание за то
он получил бессмертья чашу
и даже во словесность нашу
вошел в распахнутом пальто,
и на такого повлиял,
чье мог бы испытать влиянье,
родись другой немного ране
и воссияй, как он сиял.
В аббатство люди трепеща
идут, чтобы застыть в поклоне.
фотографируясь на фоне
его осеннего плаща,
и судят, какова жена
у хромоногого поэта.
А кто еще такая эта
висит на стенке у окна?
Бессмертье — горестная кара
за вдохновенные стихи,
потомки знают все грехи,
не помня строчки из «Корсара».
Поэт, в твой дом я не войду,
а брошу в ньюстедскую воду
судачить и судить свободу
и молча мимо побреду.
Но что за призрак из воды
идет навстречу со словами:
«Насколько помнится, на «ты»
мы никогда не пили с Вами?»

Прошу у читателя великодушного прощения за собственное стихотворение, но мне трудно было бы в прозе выразить дух того впечатления, которое оставил во мне Ньюстед.

Экскурсионный автобус волновался: люди видели все: в пруд, и замок, и развалины, и любовные весьма поэта, которые он таил ото всех на свете, даже близких. Оставалось самое главное — место захоронения праха — церковь городка Хакнелл в четырех милях от Ньюстеда.

Не понимаю, какое чувство владеет людьми, стоящими перед урной с прахом и думающими — вот он, пепел от великого человека сокрыт в изящной вазочке. Вряд ли они делают из этого созерцания полезные выводы для своего будущего. Но любовь к посещению великих могил общечеловечна. Скорее всего, я думаю, она часто инстинктивна, как неосознанный намек самому себе, который, впрочем, тут же забывается.