Альбом для марок

Бабушка по-прежнему работала у Склифосовского, только теперь – в приемном покое и – сутки дежурю – двое свободных. Месячной зарплаты ее с пенсией хватило бы на три-четыре рыночных буханки хлеба или пять-шесть кило картошки. Зато всем родным были лекарства – даже сульфидин. При этом в голову не приходило, что лекарства можно продать. Лечить бабушка обожала:

– Выходит из нас пудами, а входит золотниками.

Лечила дома – может быть, слишком. Лечила и на работе.

Есть рассказ, что она дала профессору Юдину от дизентерии порошок ксероформа вовнутрь – и как рукой сняло.

Сама – никогда не лечилась: а мне все нипочем. При гнойном аппендиците отказалась от операции.

Работа в приемном покое непосильная, а видеть приходится столько, что жизнь предстает еще ужасней, чем есть:

Ребенок проглотил лезвие безопасной бритвы.

Рабочие перепились метиловым спиртом.

На пешехода ребром упало стекло с этажа.

Воры накачали лягавого автомобильным насосом в задний проход.

Среди дежурства примчалась к нам – убедиться – привезли мальчишку из-под троллейбуса: вылитый я.

Бабушка до последнего опекала маму: может быть, понимала, что той не справиться. Мама никогда не делала никаких усилий – а когда я родился, усилия ох как понадобились. Мама изнемогала, ей постоянно недомогалось. Кто-то сказал слово: гипертония. Слово пошло в ход.

– Я же гипертоник!

– Разве я человек? Я полчеловека…

С утра голова стянута мокрым полотенцем:

– Эх, башка-башка, от поганого горшка…

На бабушкину долю пришлось учить меня уму-разуму. Она объясняла мне историю и политику, ниспровергала кумиры:

– Усатый садист!

– Ленина спрашивают: – Владимир Ильич, что вы все руку в кармане держите? – Это я комячейку поддерживаю: член и два сочувствующих.

Бабушка же не дала мне кощунствовать, когда я начитался Комсомольской пасхи. Больше того – подарила мне на всю жизнь иконку Смоленской Божией Матери, где на обороте дощечки еле виделось карандашное: Ризу в память чудесного исцеления и число: не то 1841, не то 1871 года.

Учила подавать нищим:

– Просить труднее.

И – недаром маленький я во дворе сказал:

– Тебя одна мама родила, а меня – мама и бабушка!

Отношения с бабушкой я омрачил только однажды. В Закономерности Вирты понравилось выражение: Наш хлеб ешь! – я и ввернул. Плохо от этого было мне. Мама стыдила, бабушка сделала вид, что ничего не произошло, и продолжала меня, как маленького:

– Кушай, это последнее. Последнее – самое вкусное.

Я подвывал: – Конфетку бы мне завалящую…

Конфетка – не конфетка у бабушки всегда находилась.

Я решал, что отдал бы серебряный рубль с рабочим и крестьянином за одно яблоко, – и не подозревал, что яблоко тогда было дороже, намного.

Удельнинская полоумная жилица Варвара Михайловна приносит мне в подарок морковку: как зайке. Мука моральная: я не мог взять ценный подарок, зная, что сколько-то морковки у нас есть, и забился под стол.

Мука физическая: серая мышь Мегера – ею квартиру пять уплотнили в двадцатых – приволокла из МОЗО рицинус, касторовые бобы. Со скрипом отсыпала нам. Ей – хоть бы хны. Нас всех рвало. Назавтра бабушка через силу пошла на работу. Мама лежала пластом весь день. Меня мутило до лета.

Дед – рослый, работа физическая плюс нервное напряжение, на работу/обратно – пешком. Голод давался ему труднее всех. Красное лицо в оспинах становилось еще краснее, острые глаза от головной боли еще острее, бритый череп в стариковских пигментных пятнах. Ходил – пошатывался. Упал на улице. Привезли к бабушке, к Склифосовскому. Через месяц я бегал смотреть, как бабушка медленно ведет его на Большую Екатерининскую. Дед крепил алмазы на маршальских звездах и умер от алиментарной дистрофии после Сталинграда, почти на Пасху. При смерти повторял:

– Посмотреть бы, что дальше будет. Хоть одним глазком.

Мама/бабушка долго шушукались, как быть со мной: первый покойник в моей жизни.

Деда сожгли, урну оставили в общей могиле.

Бабушка мне объясняла, что после войны будет свобода торговли, и тогда все будет.

Ничего не было.

Посадили профессора Юдина. У Склифосовского объяснили:

– Арестован на аэродроме при попытке бежать в Америку.

Как всегда, бабушка не поверила.

Как она сдала! Помню ее всегда в движении, в заботе обо всех своих. На первых моих фотографиях – маленькая, сгорбленная, усталая.

Как она тянулась за мной, как следовала моим увлечениям! Джильи – Джильи. Вертинский – Вертинский. Бальмонт – Бальмонт. Футуризм – футуризм. Может, это прибавляло ей сил…

В пятидесятом году я узнал стихи Пастернака. Ни с мамой, ни с папой поделиться этим счастьем не мог. Подумал, что бабушке будет интересно – по воспоминаниям – и прочел ей Высокую болезнь: