Альбом для марок

Но когда вконец профершпиливалась или раз – потеряла домашние деньги, крестный крестнице ссужал под проценты. И то жена его, бабушка Варя, была недовольна:

– Калабушкин, простофиля, детей по миру пустит…

По миру детей пустил не он.

Бабушка Варя жила у Никитских ворот вчетвером на десяти метрах: сама, дочь Маргушка, внук Андрей, зять Кимряков.

Кимряков торжественно провозглашал про отсутствовавшего:

– Преклоняюсь перед Семеном Никитичем: простой пастух – и в такие большие люди вышел!

Когда-то два молодые поэта приехали из провинции завоевывать Москву, Сережа Михалков прочно женился на дочери Кончаловского (внучке Сурикова). Его друг Володя Кимряков, если верить, был первым браком женат на Любови Орловой. Потом пристал к Маргушке – может, в расчете на сокровища деда Семена. Что до литературы, то поэт Михалков получил орден, а поэт Кимряков напечатал в Огоньке басню Два ежа и два ерша – предмет маминых издевательств.

Кимряка почему-то считали осведомителем. Может, поэтому, может, по другой причине, бабушка Варя ссыльного мужа не пустила.

Побоялся и сын Володька, инженер – уже ездил в Италию, будущий коллекционер китайских древностей. Жена Володьки, детская поэтесса Ольга Гурьян вытолкала свекра взашей и разоралась на лестнице:

– Если вы еще раз покажетесь, я заявлю в домком, чтобы вас арестовали…

На Большую Екатерининскую путь был закрыт из-за болезни Веры.

В Покровском-Глебове он просил бабушку Асю:

– Зарой у себя на участке. Я тебе много денег дам.

Бабушка Ася боялась: дети, а главное, Дмитрий Петрович, порядочный человек, но трус и до опасного прост.

Дед Семен в слезах объявился у крестной, то есть в Удельной. Лица его я не помню – помню, как он естественно вынул складной ножик, срезал орешину, и через десять минут у меня в руках была сырая пастушья свирель.

Зарыть у нас на участке не просил – то ли остерегался моего отца, который не отказал бы, то ли уже пристроил.

На обратный путь он прибинтовал золото и бриллианты к ноге. Взяли его в Воронеже на вокзале.

Бабушка Катя, старшая бабушкина сестра, слабоумная, вечно равна себе. Увидела в нашей капельской тесноте пианино:

– Куда ж вы пионер-то поставили?

Или на всю Удельную:

– Револючию зделали Троцкий, жиды да стюденты!

Ее дочь Мария, партийная, наверно, была с ней согласна – как летом семнадцатого была согласна с любым оратором: все нравились. Мария в мать, ничему не выучилась, зато единственная в родне активно вступила в ряды и зарабатывала больше моего папы-доцента: проверяла в Госбанке выигравшие облигации и, не скрывая, осведомляла. Марию пытались расспрашивать, как мухлюют с займами, – она истово охраняла тайну. Гуляя со мной, рассказывала, как на границах буржуи затаскивают наших товарищей к себе и там мучают.

Сын бабушки Кати Сергей – старше Марии. Когда моя мама играла с ним в барыню-барина, Мария была прислугой.

Сергей с отрочества пустился во внешний мир и приобрел цветистую биографию.

Был типографским учеником, тайно печатал что-то для эсдеков, посадил его якобы сам Малиновский. После ВОСРа служил в чеке, начал пятить:

– Поймали молоденького, на велосипеде ехал, поставили к стенке – шпион. Он говорит: – Дайте Богу помолиться, – и стал на колени. Мы и жахнули. А мне его жалко, из головы не идет, снится. Я сказал врачу: – У меня, знаете, в голове птички поют, – и смылся.

С этой службой и временем связана его женитьба на баронессе фон Моргенштиерна[22] – умыкнул ее из остзейского замка и в приданое получил тещу-лишенку.

Около того же времени его вычистили из партии.

Лет двадцать он прожил в Киеве и, по мнению московской родни, вконец ожидовел.

Он сидел у нас на террасе в качалке и с восторгом рассказывал о евреях:

– На конгресс Коминтерна опаздывает индийский делегат. По всем станциям разослали депеши. Из Жмеринки отвечают: – Рабинович красится, когда высохнет – выедет.

– У моего дружка Шеферсона в трамвае срезали хлястик. Выходим мы из трамвая, гляжу – у него в руках хлястик. – Что, нашелся? – Нет, я срезал точно такой же!

– Старик Шеферсон жалуется мне на жизнь. Я говорю: – Что же делать? Льошиосхо кевиси аденои. – Он отзывает моего Йоську в сторону: – Это а ид? – Это гой. – Тогда это высокообразованный человек, он знает древнееврейский язык…

В подтверждение Сергей оставил нам Шолом Алейхема, Записки коммивояжера, Укргоснацмениздат.

Я попросил его привезти из Москвы моего любимого Гавроша.

– Я в электричке с большим удовольствием прочитал твоего Гавроша.

Царапнуло. И все же – веселость, блеск, широта Сергея меня обворожили. Я даже вслух пожалел, что не он мой отец.

Отец же мой над Сергеем подтрунивал:

– Сто верст до небес и все лесом…

А Сергей тоже ко мне привязался, обдаривал, не жалел на меня времени. При нем я легко парировал самые замысловатые шутки, складно острил сам, мухлевал в карты, хвастался завидными вещами в латунной коробке из-под духов Билитис. Сергей прозвал меня Остабендером. Я понимал, что это хорошее слово.

Однажды за столом на Большой Екатерининской он сказал: