Альбом для марок

– У нас забота о людях, чтобы они скорее сдохли.

Он не шутил. Теперь мне кажется, он даже противостоял названному положению.

Я слышал, как он заботился о жене и дочери. Когда они оказались по ту сторону фронта, он перенес заботы на нас: постоянно слал переводы своей матери – бабушке Кате, моей бабушке, маме. Мне – особо – был перевод на 150 рублей. Затем – бандероль: рулоном листы ватмана, уклеенные советскими марками – из какого-нибудь краеведческого музея при отступлении. Я написал ему на кустарной открытке с базара – натрафареченные анютины глазки:

Здравствуй, дорогой дядя Сережа!

Я уже учусь во 2-м классе. Очень благодарю за 3 плаката, я их получил 19 июля. Живу на даче. Бабушка благодарит тебя за деньги. Все пока живы, но я часто болею.

Целую тебя крепко.

19/Х 42 г. Андрюша

Послать не успел: Сергей в самом начале сталинградской кампании объявился на Большой Екатерининской. Под Сталинградом он возводил укрепления. Немцы подошли не с той стороны. В голове у него вновь запели птички, и он получил незапятнанно-белый билет.

Объяснил происходящее:

– Война – потому что Гитлер видит: разбойник на него ножик точит. Он и напал. А так – мы бы напали в сорок втором…

Остановился он у сестры – и вдруг туда заявляется его давний – еще по чеке – знакомый: увидел на улице и пошел следом. Сергей сделал вид, что не узнаёт, что ошибка, что он – не он, и много-много ночей ночевал у моей бабушки.

Он подарил мне все замечательное, что у него было, кроме трубки из канадского корня, а когда я на нее покусился, остановил:

– Андрюша, это агрессия.

Он водил меня в цирк, в кино – Джордж из Динки-джаза, Три мушкетера. Рассказывал, что война – это быт, а не приключения, что немцы одеты элегантно, что железный крест производит впечатление мрачное и величественное.

Я сетовал, что вокруг так мало красивого, и тыкал пальцем в домишки на Большой Екатерининской.

– Ну что ты! Если каждому дать хозяина, подновить, подмазать – красота будет, глаз не отведешь!

Под Москвой Сергей устроился на трудфронт начальником лесоповала, окружил себя целым гаремом. Избранная из избранниц, божественный доктор, – с ее мужем-летчиком Сергей пил водку – подарила мне пушкинский рубль – рублевик 1836 года.

Для рабочей карточки он оформил к себе сбежавшую из лечебницы Веру – работать она не могла. Для рабочей карточки и чтобы не загреметь на трудфронт, мама устроилась в артель “Промхудожник” к Кимряку, Маргушкину мужу. Надомники шили отвратительных эскимосов, карточка оставалась у мамы, деньги шли Кимряку.

Любящий нас, окруженный гаремом Сергей отчаянно тосковал по жене, баронессе фон Моргенштиерна и дочери Маргарите. Твердо знал, что они в Киеве, все же надеялся на эвакуацию, наводил справки.

Только после освобождения Киева – и то не сразу – пришло письмо от соседки: да, остались. Восемнадцатилетняя Маргарита погибла летом сорок первого – кажется, при рытье окопов. Жена с голоду и по внушению тещи объявила себя фольксдойче. Этого слова в Москве не знали, почерк был неразборчивый, мама прочла фольксфайнд, поняла, что по-немецки, чтобы прошло через проверено военной цензурой.

Дневник:

8 февраля 1944 г.

Вторник. В воскресенье Сергей поехал со мной в марочный и купил мне 24 марки за 80 рублей… В субботу приехал Сергей, в Киев его не пускают…

9 июня 1944 г.

Недавно Сергей прислал из Киева письмо: Маргарита и Ольга Романовна погибли.

Спустя много после войны баронесса написала Сергею из Польши. Она отступала с немцами до Познани, а там вышла замуж за пожилого поляка:

– Он мне как отец…

Чтобы мы не сдохли, в военные зимы, через силу, с пудовым – для всех сестер – грузом меда приезжала из Ожерелья отечная, багровая бабушка Феня, самая красивая из Калабушкиных. Мед распределялся поровну, доставалось не так уж много. Дед и папа – пробовать не желали. Бабушка подкармливала Веру – несчастная, маму – слабенькая, и вовсю – меня. О себе забывала, никто не напомнил. А я в голод учился распознавать сорта и оттенки медов.

Сердцем бабушка Феня мучилась с детства, осталась в деревне, счастливо вышла замуж за просвещенного крестьянина Ивана Павловича Бычкова. Это был книгочей, мастер на все руки и богомаз. Деду Семену в ресторанах расписывал потолки амурами. Первым в Ожерелье завел пасеку. Моя бабушка Ирина выписывала ему журнал по пчеловодству.

В коллективизацию соседи-завистники с помощью его собственного родного сына-комсомольца состряпали на него донос: не 6, а 600 десятин. Ивана Павловича не раскулачили, а арестовали. Через год-два-три из-под Караганды – опустил добрый человек – пришло единственное письмо. Смысл: не ждите.