Альбом для марок

Инструменталисты боятся физкультуры – затесаться на физкультуру мне, конечно, не удалось.

Фортепьяно было знакомее других инструментов, и я пошел на урок к самому Нейгаузу. Если бы не представился, Генрих Густавович счел бы меня за очередного ученика. А так – он правой потряс мне руку, а левой вынул у меня из кармана книжку:

– Бела Балаш. Искусство кино. Хорошее лицо – как у музыканта. – И забыл о моем присутствии.

– Что вы делаете? – ужасался он на студентку. – Здесь лес и река! Ах, это чудно! Почему вы качаетесь? Сидите, как за столом! На рояле играть так просто! Это скрипач должен стоять и еще держать инструмент и еще играть!

Педагог Артоболевская привела вундеркинда Наседкина. Сын шофера в шесть-семь лет имел собрание сочинений, в том числе оперу по сказке Пушкина. Нейгауз работал с ним, как со взрослым.

Я написал много меньше, чем видел/слышал. Все же осталось достаточно много, и меня похвалили. Явно лучшие очерки были у народного артиста Вехотко – о сортировочной горке – и у фронтовика Черного – про таксомоторный парк.

На грозном экзамене после первого семестра комиссия должна была учесть наши очерки и просмотреть вымученные этюды. На площадке из общего неумения выделялись Полока и Вехотко. Заведомо лучше всех были Черный и венгр Кашкете.

Сильно вечером, уставшие до потери бдительности, мы не подслушивали у деканата.

Николаевский рвал на гитаре довоенное. Зярник, как позывные, выстукивал на пианино свою единственную джазовую фразу. Фокин сорил хофмами. Черный разделся до трусов, залез на стол и, прикрывшись шубой из реквизита, изобразил рубенсовскую Шубку.

Кулешов возвратился один – объявлять:

– Вехотко – отлично, Ельцов – отлично, Ильинский – отлично, Кашкете – отлично, Лысенко – отлично, Микалаускас – отлично, Полока – отлично, Родичев – хорошо, Сергеев – отлично, Турусбекова – хорошо, Фокин – отлично, Черный – два…

Черный машинально поднялся, не ослышался ли:

– Простите, профессор…

– Не перебивайте меня!

Двойка – профнепригодность, автоматическое отчисление. Одного из самых способных. Фронтовика.

Назавтра Кулешов – для таких, как я – с нажимом:

– Причина отчисления Черного очень серьезная. Вспомните его очерк о встрече на Эльбе. Вы не почувствовали скрытую симпатию к американцам?

Год был пятьдесят второй, Черный был Марк.

Случай с Черным – сквозняк средней силы; можно надеяться, он обошелся без крови. Вообще сквозняки гуляли по ВГИКу все время.

Сквознячок на уровне быта. Общее комсомольское собрание. Главная блядь из дома терпимости министра Александрова (до разоблачения осталось год-два) клеймит с трибуны жалкую плачущую однокурсницу – кого-то к себе привела в общежитие на Зачатьевском.

Сквознячок позлокачественнее. Чиаурели привез тепленький Незабываемый 1919. На другой день народный артист и комсорг Вехотко отвел меня в угол и настоятельно:

– Это ты допускал высказывания во время просмотра? Михаил Эдишерович сидел в заднем ряду и слышал. Ты ведь сидел сзади. Кто допускал высказывания?

Я не помнил, допускал я или не допускал, но на всякий случай начисто отказался.

Куда более опасный сквозняк. Венгр Кашкете всегда погружен в невеселые мысли. Говорил мало. Держался возле народных артистов – похоже, потому что они были одеты почище и такие же рослые. В юности он что-то национализировал – за заслуги его и прислали в лучший и единственный в мире киноинститут.

Через семестр одаренный и работящий Кашкете, получив пятерку, запросился домой. Сам перестал ходить на занятия. Такой оплеухи лучший/единственный сроду не получал.

Наш объяснитель Кулешов отмалчивался. Венгры с других курсов послушно открыли грязьфронт:

– Там нехорошая женщина.

Ли Ген Дин, наоборот, отказался вернуться домой.

В середине учебного года в институте появились двое корейцев – на одно лицо и разят рыбой. За несколько недель рыба выветрилась, лица сделались разные. Ли Ген Дин – откровенный – признался, что поначалу все мы тоже выглядели на одно лицо.

Старшие братья, народные артисты, пытали желтого гостя:

– Ли, Чехова ты читал?

– ?только! – он руками показывал метр.

– А Есенина?

– ?только! – обхват толстой книги.

По сравнению с Кореей в эсэсэр было раздолье. Ли Ген Дину нравились мы, и он с удовольствием говорил – тихо, но правду:

– У Северной Кореи нет авиации. Только советские летчики.

– Китайцы – плохие солдаты. Мы их звали ленивые животные. Мы бежим в атаку – всех уже убили – или мы захватили, – а они еще идут из окопов. В Восьмой армии Чжу Дэ были одни корейцы.

По счастью, Ли Ген Дина сквозняки обошли.

Из народной Кореи Ли Ген Дин сбежал в свободный эсэсэр; из эсэсэра эстонец Ельцов сбежал в свободную Англию.

Он был rara avis, эстонизованный русский, сын шахтера из Киви-Ыли; от остальных эстонцев отличался только фамилией и безукоризненным двуязычием.

Обидчиво-принципиальный, он, казалось, всюду искал выход своей раздраженной энергии.

От профкома надумал взвесить шницели, которые подавали в соседней столовой – своей в институте не было. Гомерический недовес позволил ему возмущаться открыто и громко.