Альбом для марок

Он участвовал в ликвидации смертоубийственного сквозняка.

Мастер третьего режиссерского Александров доконал щуплую невзрачную эстонку. Она грохнулась на пол в истерике:

– Нэннавийсу! Нэннавийсу! Нэ хассу пыть здэсс! Хассу Калливутт! Калливутт!

Вгиковские эстонцы вовлеклись в тайную деятельность. Надо полагать, Александрову всем миром втолковали, что при огласке ему самому несдобровать. Дело замяли.

Сквозняк на уровне высшей меры наказания.

В большом просмотровом Родичев подвел меня к изящному третьекурснику:

– Это Миша Калик. Андрей, напой Мише Всадники в небе.

Через несколько дней Кулешов уселся в свое режиссерское кресло, положил очки на низенький столик, вынул большой красивый платок, вытер слезы, высморкался:

– Товарищи, произошло несчастье. В институте раскрыта банда американских шпионов во главе с Каликом и Черенцовым.

По Ельцову и Микалаускасу я заключил, что с прибалтами мне легче, чем со старосоветскими.

Микалаускасу было крепко за тридцать, он имел актерский стаж – играл даже в оккупацию. Мне выдал редкостный предвоенный анекдот:

– Из Германии в Литву прибежал еврей. Его спрашивают, как зовут. Он говорит: И. М. – Как И. М.? – Да так. Я был Изак Майер, но Гитлер отрезал мне зак мит айер.

В Литве у Микалаускаса были прозвища Йокутис – смехунчик – за легкий характер и Мокслининкас – ученый – за привычку читать на улице, на ходу. В Москве он был настоящий Рашитоялис – писательчик, – ибо на лекциях, на переменках, в любые свободные десять минут он переводил на литовский текущую детскую литературу. На стипендию – двести двадцать – прожить было немыслимо, родители подкидывать не могли.

Старики его жили под Каунасом, но в Каунас ни разу не ездили: не было дела. Они не поверили, что в Москве есть метро: если столько вырыли под землей, куда подевали вырытую землю?

Жемайтийские истории про родителей Витас не выдумывал: по природе не фантазер, из другой области – словотворец. С русским языком был в прелестнейших отношениях:

похлопывая себя по животику: – А у меня пуз есть!

растирая ноги после физкультуры: – Мытищи болят.

как-то морг обозвал трупарней (есть у Игоря Северянина).

Я спрашивал, он радостно отвечал:

самое страшное литовское ругательство – рупуже (жаба); но есть и фольклорные три этажа – бибис may и аки (в глаза). По моему наущению, Витас сочинил бибис may и шикна (в жопу) и великолепное по звучанию бибис may и бурна (в рот).

Когда в мастерскую пришел Дабашинскас – отстал, год болел, – кто-то из народных артистов сразу ему в глаза: Бибишикнас. Он заморгал и вдруг с высоты своих двух метров восторженно грохнул, оскалясь, как тигр.

Наши лингвистические упражнения увенчало царское слово. На лагерном сборе Махнач в остервенении завопил бибижиндис! – и тотчас к нему, белобрысому, бросился белобрысый солдатик.

Лагерным сбором с первых дней нас запугивала военная кафедра в лице полковника Овчинникова.

Сроду не воевавший, неловко штатский, заземленно-хозяйственный, от бессилия злобы – почти добродушный, он то оправдывался перед нами, то, что-то вспомнив, усмехался и изрекал непонятное.

Опоздает на лекцию, объяснит:

– Крышу я крыл. Надо же крышу до заморозков покрыть?

На лекции после атомного удара на Мстибово, вдруг покряхтывая, облюбовывал кого-то из нас и почти ласково, ностальгически:

– Сирьге-ев, бу-удьте лошадью! – и не дожидаясь ответа, переходил на Липони-Дяки. Разговорщику укоризненно:

– Лысенк’, а вы – демокра-ат!

От укоризны к угрозам:

– Что я с вами гуманничать буду?

Распаляясь:

– Будете сами себе копать, дондеже не опупеешь!

Мы катили по улице Текстильщиков станковый пулемет, справа барачники комментировали:

– Пулемет Максим Горький.

Лучшие наши часы с полковником Овчинниковым – на загаженном берегу Яузы.

Полковник Овчинников тянет себя за длинную верхнюю губу, исподлобья ищет взглядом. Нашел:

– Что вам, Фокин, закурить мне дать жалко?

– Вы какие предпочитаете, товарищ полковник?

Усмехаясь ноздрями:

– Чужие.

С особым чувством брал Беломор – затянувшись, разглядывал, читал надпись, витал мыслями. Мы расспрашивали про кабанчика, или сколько нашинковал капусты, или где доставал толь на сарай.

Неожиданно полковник спохватывался:

– Что вы меня в идиотство вводите? Мне, конечно, на вас наплевать – хоть вы кверху задницей, – но я вас воспитывать должен. Я, конечно, себя недисциплинированно веду, но вы-то должны.

После весенней сессии мы были должны. У института нас погрузили в автобусы, на Москве-Товарной – в телячьи вагоны, – и целые сутки тащили за двести километров.

Вялотекущее время, скученность и невеселые ожидания вызывали необычные для вгиковцев крамольные разговоры: своих фильмов шесть в год, дублируем покупные, снимаем одни фильмы-спектакли.

– Искусство в массы – все спектакли заснять, все театры закрыть.

– История советского кино делится на три периода: немой, звуковой и дубляжный.

Возникали общестуденческие песни – в институте их петь не подумали бы, я слышал почти впервые: