Альбом для марок

Мы шастали с ней по городу и глазели – скажем, на офицерские амуры перед ЦДКА. Сами целовались в любимом ботаническом саду. Когда родители были в Удельной, заходили ко мне. Посещали Форум, Уран, Перекоп. Напивались в коктейль-холле.

С ней было спасительно. Беда ее/моя/наша – она чересчур хорошо, не скрывая, относилась ко мне.

В мастерской Кулешова имелись две девушки – на республиканских местах.

Дочь киргизского Маяковского (погиб на войне) Лиля Турусбекова, на русский взгляд некрасивая, была самого славного нрава. Получала от матери письма на институт киномотографии – показывала, смеялась. Рассказывала, что у них во Фрунзе дом в два этажа и большой сад. Приходило в голову: женись на ней – и всю жизнь живи в богатстве/почете и ничего не делай.

Красивенькую азербайджанку Шахмалиеву портила походка.

На вечере в доме кино мне передали, что меня зовет Кулешов. Я полетел на крыльях. Кулешов сидел, уставясь в фужер. Хохлова меня огорошила:

– Шахмалиева много пьет. Скажите ей, чтобы она танцевала.

Я подошел к столику с народными артистами и сухо, как мог, передал:

– Лев Владимирович желает, чтобы Шахмалиева танцевала.

Шахмалиева не танцевала, и через какой-то срок Вехотко на ней женился. Кулешов, Хохлова, Сухоцкая теперь опекали жену народного артиста.

Ниоткуда – для пэттерна – выплыло слово ИН-ЯЗ: фронтовик Николаевский женился на Диане Митрофановне Петуховой с французского.

На Козьякове мы с Фокиным обуримали народную свадьбу и преподнесли Николаевскому. Бывший лабух и смершевец, чуть не плача, протянул Кулешову наш несчастный листок:

– Сергеев и Фокин про меня гадости сочиняют.

Мастерская хихикала. Кулешов воздвиг очки, прочел, еще раз просмотрел, постановил:

– Сергеев и Фокин, вы должны извиниться перед Николаевским.

Мы были готовы извиниться, но Кулешов уже сел на конька:

– В наше время любовь Ромео и Джульетты не актуальна. Она не состоялась потому, что не имела базиса, в ней не было производственных отношений. Кроме производственных, в любви должны быть товарищеские отношения. Любовь это тенденциозное соединение человеческих жизней, а не просто физиологическое становление человека. Не осознавая этого, человек может из-за любви пойти на преступление. Возьмите Тараса Бульбу. Андрий стал предателем потому, что утратил тенденцию. Разве мы можем сказать, что Андрий любил изменять родине?

Родичев прекрасно понимал разницу между конспектом и запкнижкой. Поэтому по-мефистофельски мне на ухо:

– Ты до сих пор в восторге от Льва Владимировича? Все благородство его – полив. Старый лис уже показал себя и еще покажет. Отец советского кино!

Я уже не был в восторге от Кулешова, но его По закону ставил не ниже всего, чем в истории советского кино восхищались.

Рассказывали, что его, формалиста, били смертным боем, а в тридцатых предложили совсем отказаться от съемок. Взамен – спокойная жизнь: доктор, профессор, кафедра. Больше всего ужасало, что он, по рассказам, подумал и согласился.

Периодически возникали слухи, что ему дают постановку. Слухи оставались слухами. Уборщица выносила из его кабинета пустые бутылки.

Сам он о себе все чаще:

– Когда мы зачинали советское кино… Мой ученик Эйзенштейн… мой ученик Пудовкин… мой ученик…

Или:

– Товарищи, я пишу историю мирового кино. Я хочу прочесть вам вступление:

Задолго до изобретения черно-белого кино Ломоносовым были разработаны принципы цветного…

В день смерти Сталина Кулешов явился с крепом на рукаве. Сел в свое режиссерское кресло, положил очки на низенький столик, вынул большой красивый носовой платок, вытер слезы, высморкался:

– Я – коммунист. Товарищи, все вы – коммунисты и беспартийные большевики. Мы должны жить, как Сталин. Поклянемся, что будем жить, как Сталин…

Мы встали. Кулешов предложил проект клятвы. В деканате, под надзором Хохловой, двумя пальцами, я отпечатал его на машинке – больше никто не умел. Мы все подписались.

Семестр мы муслили тексты – инсценировка прозы, отрывок из пьесы.

Я захотел поставить горьковского Озорника – за яркость поступка. Должно быть, за это самое Кулешов не дозволил. Тогда я предложил фрагмент Парня из нашего города – выигрышно на площадке и ясно, кому играть. Кулешов счел, что я запрашиваю не по чину хороших актеров, и опять не позволил.

Кончилось тем, что для спасения Шахмалиевой Кулешов разделил на три части некрасовскую Осеннюю скуку. Первая часть – Ильинскому, вторая – мне, третья, по-накатанному – жене народного артиста.

Чужая скучная выгородка, чужой скучный ритм. Скучная пьеса скучно тянулась по внешним значениям слов. Я попробовал оживить, зайти за слова, найти парадокс. Кулешов не позволил коверкать классику.

На приемном, первом моем экзамене по режиссуре, мы подслушивали комиссию. По пэттерну подслушивали и на моем последнем.

Назвали мою фамилию. Кто-то без энтузиазма:

– Отлично.

Голос Кулешова:

– Сергеевской работы там нет, все это сделал я.

В мастерской Кулешов читал отметки: