Альбом для марок

      – Я был батальонный разведчик,
      А он писаришка штабной.
      Я был за отчизну ответчик,
      А ён спал с моёю женой…

           – Мой Никитушка служил в одном тресте

           На ответственном дворника месте… и т. д.[46]

Лагерь стоял на болоте, солома в матрацах – выдали мокрую – не просыхала все двадцать дней. Комары заедали сплошь и в кровь, от мошки ценные лица народных артистов к утру становились подушками. Чтобы не нажить воспаления легких, мы с Микалаускасом спали, сцепившись локтями, спина к спине. Сменив поношенный ладный костюм на х/б б/у, он из сияющего европейца превратился в затруханного з/к, даже ссутулился и засеменил. Должно быть, глаза мои были красноречивы – Витас вскидывал брови и отвечал обольстительной жалкой улыбкой:

– Лучще, как в тюрме, – скоро выпустят.

Природа воздавала закатами – таких красивых, как от ровика на опушке, я не видел ни до, ни после – красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый, – и все разлинованы тонкими серыми тучками.

Иногда курсант с газеткой или в газетке тихо опускал взрывпакет, и в божественные небеса на фекалиях взлетали зазевавшиеся орлы.

В учебном поле курсанты изощрялись:

– Взво-од, бегом – ложись!

Полковники учили:

– И вошли мы в село, мать его, Сидорово.

– Мать твою етит-разъетит, сам, пиздюк, подорвесси! Поэты хуевы, пушкинские!

После изнурительной обороны, наступления или – хуже того – марш-броска с нас требовали строевую, да еще весело:

      Там, где пехота не пройдет,
      Где бронепоезд не промчится,
      Угрюмый танк – угрюмый танк
      Не проползет – не проползет,
      Там пролетит стальная птица.

           Пропеллер, громче песню пой,

           Неся распластанные крылья:
           За вечный мир – за вечный мир,
           В последний бой (за упокой!)
           Летит стальная эскадрилья.

      Горчичный газ, шипя, ползет,

      Снаряды рвутся с диким воем —
      Гляди внима-а-а-а-ательно, пилот,
      На землю, вспаханную боем!

Мы выли вполголоса, пересобачивали или громко заводили свое, и нас – в час обеда – гоняли строем вокруг столовой, гремевшей ложками/мисками. Жрать хотелось ужасно, но не ячневую кашу с ружейным маслом, не кески – от хуя обрезки, – и мы не сдавались:

      Шагать осталось нам немного – немного —
      Вдали виднеется она – вот она —
      Желе-е-езная дорога
      Федулово – Москва!

И самое центровое и недопустимое – Киплинг!

      День-ночь, день-ночь
      Мы идем по Африке,
      День-ночь, день-ночь
      Все по той же Африке.
      Только пыль, пыль, пыль
      От шагающих сапог —
      Отдыха нет на войне.

С непривычки к говноядению Микалаускас исходил поносом. Маленький оператор-азербайджанец в столовой ел только хлеб и, тощая, держался на сгущенном какао из ларька – больше там ничего не было.

Картошку я видел один раз – когда за провинность получил наряд на кухню – чистить гнилую – для офицеров. За один присест я услышал, запомнил, записал – ровно сто анекдотов. Для примера годится любой из школьных. Вот позабористее:

В семье подрос сын. Отец дал ему пятерку на блядей. В коридоре сестра говорит ему: – Тебе не все равно, с кем? Мне пятерка нужна. – После она говорит: – А ты лучше ебешь, чем папа. – Мама мне то же самое говорила.

Время отдыха у нас заматывали.

В воскресный день мы благоустраивали стадион или маршировали в честь заезжего генерала.

В послеобеденный час нам показывали заржавленный танк пенсионного возраста или заставляли украшать территорию лозунгами:

ОРУДУЙ ЛОПАТКОЙ, КАК ЛОЖКОЙ ЗА СТОЛОМ!

Приходилось сачковать. Предъявил сбитые ноги – полдня с сопровождающим курсантом на складе менял сапоги. То есть меняли их мы часа два, а потом на лоне природы сидели и молча курили. И на химии – оттянул на щеке маску, глотнул хлорацетофенона – после этого снова полдня, по велению санчасти, лежал на солнышке.

К природе я равнодушен. Надо было попасть в лагерь, чтобы в огромное мгновение покоя как событие переживать дерево, куст, поляну – не говоря уже о грандиозных закатах над ровиком. Это несмотря на то, что все протяжение сбора я жаждал одеревянеть: боялся снов – снились книги, не желал писем из дому – бередили.

В палатке фронтовик Николаевский на ночь делал зарубки: сколько прошло – сколько осталось.

Начали пропадать ружприборы: кто-то терял, а в конце надо сдавать.

Накануне откуда-то появилось спиртное.

Утром надсадно:

– Хр-тя, в паследний раз – пад-ъём!