Алеф

— Возможно, я так и сделал бы, если б верил в подобные сказки.

— Хочешь что-то забыть?

— Много чего.

Олег молчит несколько секунд, затем меняет тему:

— Страх никогда не будет предметом гордости, — говорит он.

— Странно слышать это от человека, стоящего вне морали.

— Почему? — мой друг, кажется, искренне удивлён.

— Опомнись, Олег! Ты продаёшь мёртвых детей.

— Неправда, — он отрицательно качает головой. — То, что я продаю — то, что мы продаём — никогда не было детьми. Все эти «сирены», «циклопы» и прочие монстры изначально являются товаром. У них нет иного предназначения. Этих созданий никто не лишал детства, потому что у них просто не могло его быть.

— С этим не поспоришь.

— И не надо. Мы не убийцы. Наша торговая деятельность не касается ничего живого или того, что могло бы быть живым. Ни один из уродов, сходящих с конвейера нашего завода, не жил ни секунды. Поэтому моя совесть чиста.

Что ж, если Олегу угодно тешить себя этой сказочкой — ради Бога. Интересно только, почему он с «чистой совестью» вот-вот заработает синдром Эксифера.

— Ладно, как знаешь, — говорю я примирительно. — И всё же крысы ничем не хуже людей.

— Разве что в универсальном смысле.

— Не скажи.

— Объясни.

— Ну, давай подумаем, кто такие люди, — говорю я. — Жирные, неповоротливые создания, страдающие отдышкой, подагрой, гастритом и прочей дрянью, с трудом переваливающиеся на закостенелых от долгого сидения ногах, отирающие пот с блестящих лысин, умирающие в трамваях, метро, на улице и дома, падающие, судорожно хватая руками воздух, в обморок от жары и перенапряжения — жалкие выкидыши индустриального мира, который смеётся, глядя на них, и его смех гудит в трубах заводов, рёве машин, грохоте поездов. И эти существа лучше крыс?

— Какая речь! — усмехается Олег. — Ты словно готовился. Но это всё демагогия.

— Неужели? Ты не хочешь слушать доводы разума. Признай хотя бы, что человек — такое же животное, как и любое другое, и в нём нет ничего особенного.

— Кроме разума.

— Ты считаешь, что он сделал человека лучше?

— Хочется думать, что да.

— Из-за него люди руководствуются самолюбием, гордыней и тщеславием, а не здравым смыслом.

— Значит, от животных они всё-таки отличаются.

Олег улыбается, довольный, что поймал меня в ловушку.

— Не в лучшую сторону, — говорю я.

— И тем не менее. Послушай, зачем нам спорить? Конечно, человек — животное, как и крыса, но он стоит неизмеримо выше неё в развитии.

— Всё относительно. Шкалу-то придумали люди.

Олег пожимает плечами.

— Да и ладно. Какая разница? Скажи лучше, не пора ли нам поужинать? От бессмысленных дискуссий у меня всегда разыгрывается аппетит.

— Ты прав, — говорю я примирительно. — Идём.

Мы спускаемся в столовую, где нас ожидает нечто замечательное по своим кулинарным качествам, о чём свидетельствует царящий в комнате аромат. Валентина расстаралась — должно быть, надеется искупить таким образом вину мужа. Фёдор прислуживает с каменным лицом. Изображает идеального батлера. Поздно, дружок.

Мы садимся и принимаемся за еду — молча и сосредоточенно. Фаршированный рисом сладкий перец, острые баклажаны, говядина с апельсинами по-турецки, роллы с лососем, четыре разных соуса к мясу, рассыпчатые кексы — пища столь прекрасна, что я невольно вспоминаю пиры Вальтазара, на которых древние предавались чревоугодию. Не хватает лишь горящих надписей на стенах.

Постепенно течение моих мыслей принимает другое направление. Я вспоминаю Марию, хотя это всегда сопровождается болью.

Она не любила электрический свет — даже приглушённое сияние торшера заставляло её жмуриться. Поэтому мы довольствовались розовыми лучами заката или матовыми пятнами луны, которые скользили по нам, то тревожно замирая на простыне, то выхватывая из темноты неясные формы и сразу же отпуская их — лишь для того, чтобы осветить другие. Окно почти всегда было приоткрыто, и прохладный воздух мегаполиса, горький днём, а ночью ласкающий и нежный, осторожно просачивался в комнату.

После секса Мария почти сразу засыпала, уютно пристроившись на моём плече, а я подолгу лежал с закрытыми глазами, напряжённо вслушиваясь в её дыхание.

Говорят, вдовцы, даже женившись вторично, продолжают любить своих умерших жён. Это происходит от уверенности, что женщина уже никогда не будет принадлежать другому.

Думая о Марии, я чувствую злобу. Она сжигает меня, разъедает подобно кислоте.

Неужели так трудно было примириться с тем, как я зарабатываю на жизнь? Возможно, Мария никогда не любила меня по-настоящему. Или её любовь постепенно растаяла. Такое случается. Наверное, я плохо подпитывал это чувство, забывая, что за любовь нужно платить — и не раз, не два, а постоянно. Это не статуэтка, которую можно поставить дома на полочку и забыть о ней. Тебя не будут любить в будущем только потому, что любят в настоящем.