Александр Блок

Облик эпохи, революции, ее героев и жертв возникает из порывистых, как облака метели, строк. Как будто снова повторяется рождение суровой и грозной красоты, но не из пены южного моря, как появилась Афродита, а из режущих лицо «кружев» северной метели.

Может представиться странным сопоставление поэмы о революции со стихами о любви, но сам поэт проводил эту параллель, говоря о том, что в январе 1918 года он отдался «стихии» так же, как в 1907 и 1914 годах, когда были созданы «Снежная маска» и «Кармен»! Признание очень знаменательное, обнажающее глубоко личный характер восприятия Блоком событий 1917 года!

«Двенадцать» — одно из самых загадочных произведений русской поэзии, одно из самых вроде бы однолинейных по сюжету, который так просто изложить в немногих словах. Поэму эту заманчиво легко инсценировать: сначала дать ряд гротескно заостренных фигур уходящего мира — попа, «писателя-витии», барыни в каракуле и перепуганной старушки, крикливых проституток, маячащего на перекрестке буржуя и его подобия — пса, потом вывести на сцену красногвардейский патруль, воспроизвести разговоры Петрухи с товарищами, сцену встречи с Катькой и Ванькой…

Но, как бы изобретательно или строго, «в сукнах», не поставить этот «спектакль», из него уйдет очень многое, не постигаемое подчас не только что при первом, а даже при сотом чтении, и открывающееся только тогда, когда мы воспринимаем эту поэму и в реальной общественной и литературной действительности 1918 года, и в атмосфере всей русской истории, литературы, искусства.

Тогда вьюга, бушующая в «Двенадцати», уже совсем перестанет казаться только точным воспроизведением тогдашней погоды или даже однозначным аллегорическим выражением революции, а сделается реальным воплощением бурлящего «варева» истории, бури мыслей, надежд, наплывающих образов и ассоциаций, которая неслась в головах современников.

— Вы знаете, — сказал поэт однажды, — как это ни странно для человека, выросшего среди русских равнин, но я безумно люблю море, ветер, бурю… Они будят во мне какие-то смутные предчувствия близких перемен. Манят и привлекают, как неизвестная даль…

Если даже допустить, что мемуарист не совсем точно передает сказанное поэтом, то все же дух этих слов совершенно блоковский, продиктовавший ему вещие строки о русской жизни, которая, «как вешняя река… внезапно двинуться готова…» («Возмездие»). Грохот этого долгожданного ледохода и отдался в поэме «Двенадцать», в ее грозных ритмах, в ее драматическом конфликте, где буря бушует и в природе, и в истории, и в глубине человеческих сердец, израненных, изобиженных вековыми страданиями и накопивших яростную жажду расплаты.

Созданная в первые же месяцы революции, на «настоящей почве» огромных событий, поэма оказалась, по выражению восторженного современника, О. Мандельштама, «бессмертной, как фольклор», и в то же время вобрала сложнейшую проблематику русской классической литературы. Автор «Двенадцати» слыхал множество упреков в «измене» идеалам высокой литературы, в «снижении» своего стиля до частушки и плаката, а критики иного стана за это его, напротив, хвалили, наивно полагая, что поэт тонкой и сложной индивидуальности смиренно «опростился» и чуть ли не встал на один творческий путь, скажем, с Демьяном Бедным или с «Окнами РОСТА». Нет ничего ошибочнее такого мнения, такого поверхностного прочтения поэмы! Вдумчивый читатель услышит в ней ноты, которые делают «Двенадцать» продолжением и развитием традиционных мотивов классической русской литературы.

Блок не только имел право сказать в статье «Интеллигенция и революция», что перед ним та Россия, «которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели; тот Петербург, который видел Достоевского; та Россия, которую Гоголь назвал несущейся тройкой». Его поэма во многом запечатлела воплощение этих «видений» в жизни. Достоевский остро чувствовал призрачность старого Петербурга, его оторванность от существования России, и ему казалось, что настанет момент, когда этот город как бы исчезнет, словно растает в воздухе. В этом выразилась тревожившая Достоевского мысль о непрочности сияющей золотом придворных мундиров, блеском касок, возвеличенной казенными публицистами империи.

И вот в поэме Блока как бы сбывается это грозное пророчество. Если в первой главе мы еще встречаем фигуры, как-то связанные с недавним царским Петербургом, то в дальнейшем пейзаж города все разительнее меняется и вьюга словно сметает с улиц все напоминавшее о прошлом: «Не слышно шуму городского, над невской башней тишина, и больше нет городового…»