Александр Блок

Обманчиво и благополучие дворянской семьи, выведенной в поэме. Объективность, с которой описывает и оценивает поэт породившую его самого среду, — одно из высочайших достижений его в новом жанре. Он не скрывает своей кровной приверженности к этой тихой, уютной, милой профессорско-дворянской семье с ее «запоздалым», но трогательным благородством. Он очень точно определяет и происхождение ее либерализма, и трагичность ее положения в реальной русской действительности.

До поры до времени «сия старинная ладья» дворянского семейства еще избегала катастрофических потрясений, уживаясь с «новыми веяниями», в чем-то поддаваясь им, в чем-то подчиняя их себе:

И нигилизм здесь был беззлобен,
И дух естественных наук
(Властей ввергающих в испуг)
Здесь был религии подобен.

Но вот, как иное, своеобразное проявленье разрушительных веяний века, в семью «явился незнакомец странный» — талантливый ученый. Его мятущаяся душа не находила действенного выхода в жизни, впадала в «тьму противоречий», временами готова была «сжечь все, чему поклонялся, поклониться всему, что сжигал». Нарушив мир тихого фамильного очага, поработив и измучив своей тяжкой любовью беззаботную дотоле младшую из росших там дочерей, он внес всем этим начало мятежа, отчаянного неприятия мира в семью, глава которой «в буднях нового движенья немного заплутался». Даже на склоне лет, когда былой мятежник «книжной крысой настоящей стал», выцвел в «тени огромных крыл» победоносцевской реакции, —

…может быть, в преданьях темных
Его слепой души, впотьмах —
Хранилась память глаз огромных
И крыл, изломанных в горах…

В жалкой фигурке озлобленного старика, которого варшавяне часто видели одиноко и прозаически «сидевшим на груде почернелых шпал», поэт прозревает подобие врубелевского Демона, этого нового Прометея, которого на этот раз терзает не коршун по воле богов, а беспощадное сожаление, что ему ничего не дано свершить.

Жизнь сына начинается в атмосфере благополучия — «ребенка окружили всеми заботами, всем теплом, которое еще осталось в семье». Но отцовское демоническое «наследство» и «все разрастающиеся события» по-своему, зачастую туманно-мистически претворялись в его душе, окрашивая ее в трагические тона. «На фоне каждой семьи, — записывает Блок, размышляя об этом герое, — встают ее мятежные отрасли — укором, тревогой, мятежом. Может быть, они хуже остальных, может быть, они сами осуждены на погибель, они беспокоят и губят своих, но они — правы новизною. Они способствуют выработке человека. Они обыкновенно сами бесплодны. Они — последние… Они — едкая соль земли. И они — предвестники лучшего». (Любопытно, что в письме к Андрею Белому 6 июня 1911 года Блок так отзывался о Сергее Соловьеве; «…великолепный патриарх, продолжатель рода (а я — истребитель)…»).

Что делать! Мы путь расчищаем
Для наших далеких сынов!

(«Друзьям»)

Однако поэтически судьба сына в «Возмездии» почти не воплотилась, за исключением третьей, «варшавской», главы, во многом выдержанной еще в ключе первоначального, преимущественно лирического замысла. Поэтому и образ сына в ней не развертывается эпически, а скорее складывается из отдельных лирических взлетов, близких стихам Блока этой поры (таков в особенности последний фрагмент главы «Когда ты загнан и забит…»), да и содержание подобных отрывков перекликается с ними, с их общим тоном и даже конкретными мотивами (о двойниках, о смерти под снегом, о глухих ночных часах).

Затерянный на метельных улицах Варшавы сын слышит в бушующих выкриках вьюги не только голос панихиды по отцу (или даже по нему самому?!), но и нечто совсем иное: «Ветер ломится в окно, взывая к совести и к жизни…»

Русская жизнь рисуется перед поэтом во всех своих грозных «готовностях», чреватая теми бурями и потрясениями, которые Блоку было суждено увидеть наяву и которые были им прозорливо угаданы:

Так неожиданно сурова
И вечных перемен полна,
Как вешняя река, она
Внезапно тронуться готова,
На льдины льдины громоздить…

Образ вьюги, ветра, «Пана-Мороза», который «во все концы свирепо рыщет на раздольи», в чем-то предваряет атмосферу будущей блоковской поэмы «Двенадцать» с ее сквозным мотивом революционной бури, гудящей над миром.