Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1

гие, казалось бы вполне расположенные к нему люди, в их

числе и самые близкие. Все это хорошо известно. Как и то, что

Блок в 1918 году мужественно встретил обрушившуюся на него

лавину глумления и клеветы.

Известно также и то, что в дальнейшем Блок временами

испытывал упадок душевных сил и крайнее раздражение, по­

тому что вынужден был заниматься не своим делом (делом

художника), а часами высиживать на заседаниях, тратить дра­

гоценное время на бесконечные, часто пустые словопрения,

писать рецензии, редактировать горы рукописей, тонуть в прото­

колах и ведомственной переписке.

Вот характерный след такого раздражения в неизданном

письме его к Н. А. Нолле от 3 января 1919 года: «Пускай человека

отрывают от его любимого дела, для которого оп существует

(в данном случае меня — от писания того, что я, может быть,

мог бы еще написать), но жестоко при этом напоминать чело¬

веку, чем он был, и говорить ему: «Ты — поэт», когда ты пре­

вращен в протоколиста...» Насколько это было для Блока серьез­

но, видно из другого его письма к той же Н. А. Нолле (от 5 фев­

раля 1919 г): «Все время приходится жить внешним, что посте¬

пенно притупляет и делает нечувствительным к величию эпохи

и недостойным ее».

26

Горькие слова! Именно потому, что он прекрасно понимал

и всем сердцем чувствовал величие эпохи, Блок не хотел и не

умел «жить внешним». И то, что ему пришлось пойти на это,

служило постоянным источником терзавших его сомнений и

страданий. Его душевная усталость и раздражение приобретали

иной раз обостренный характер — и тогда он признавался, что

«живет со сцепленными зубами», испытывает какой-то «гнет»,

который мешает ему писать.

Об этом упоминает, в частности, А. М. Ремизов в своих

правдивых и отлично написанных воспоминаниях. Умница Реми¬

зов верно истолковал сорвавшееся с языка блоковское призна¬

ние: «И как писать? После той музыки? С вспыхнувшим и уга¬

сающим сердцем? Ведь чтобы сказать что-то, написать, надо со

всем железом духа и сердца принять этот «гнет» — Россию, та­

кую Россию, какая она есть сейчас... русскую жизнь со всем

дубоножием, шкурой, потрохом, ором и матом, а также — с вели­

ким железным сердцем и безусловной простотой, русскую

жизнь — и ее единственную огневую жажду воли».

На Блока не оказывали ни малейшего воздействия ни лич­

ные невзгоды и бытовые лишения, ни вынужденная суровость

пролетарской диктатуры, ни ничем не оправданные уколы и

обиды, которые порой приходилось ему терпеть от всякого рода

злоупотребляющих властью «калифов на ч а с » , — он был челове­

ком душевно стойким и физически выносливым и, обращаясь

к товарищам по работе, неизменно старался вдохнуть в них

силу, надежду и веру, звал их «не биться беспомощно на по­

верхности жизни, где столько пестрого, бестолкового и темного»,

но «прислушиваться к самому сердцу жизни, где бьется — пусть

трудное, но стихийное, великое и живое» (VI, 437).

Нет, все дело в том, что так ярко вспыхнувшее сердце

Блока действительно стало угасать. Его необъятная вера в буду­

щее в значительной мере разошлась с доверием к настоящему,

потому что революция совершенно неожиданно для поэта по­

вернулась к нему не предугаданной им стороной. В этом и был

источник постигшей его тяжелой личной трагедии.

До самого конца Блок хранил неколебимую верность тому

необыкновенному и великому, что посетило его и подняло

на самый гребень волны в огне и буре Октября. Доказывая, что

«изменить самому себе художник никак не может, даже если

бы он этого хотел» (VI, 89), Блок не мог изменить своему

кровью сердца купленному пониманию революции как сжигаю­

щей стихии, призванной разом испепелить старый мир, не мог

изменить своей выношенной в душевных страданиях вере, что

«будет совершенно новая жизнь».

27

Но его уверенность в том, что в стихии как будто уже раз­

горевшегося «мирового пожара» вот-вот должно свершиться

чудо мгновенного, всеобщего и необратимого преображения жиз­

ни — претерпела серьезнейшие испытания. Он ждал чуда, а в дей­

ствительности новое еще было тесно переплетено со старым, да

и само по себе это еще только возникавшее, еще не отливше­

еся в твердые формы новое подчас оказывалось не таким,

о каком он думал, какого ждал.

О такого рода трагедиях, происходящих на почве романти­

чески-максималистского представления о революции, жесткие,

предостерегающие слова сказал Ленин: «Для настоящего револю­

ционера самой большой опасностью, — может быть, даже един­

ственной опасностью, — является преувеличение революционно­

сти, забвение граней и условий уместного и успешного примене­

ния революционных приемов. Настоящие революционеры на

этом больше всего ломали себе шею. когда начинали писать

«революцию» с большой буквы, возводить «революцию» в нечто

почти божественное, терять голову, терять способность самым

хладнокровным и трезвым образом соображать, взвешивать,

проверять... Настоящие революционеры погибнут (в смысле не

внешнего поражения, а внутреннего провала их дела) лишь

в том с л у ч а е , — но погибнут наверняка в том с л у ч а е , — если поте­

ряют трезвость и вздумают, будто «великая, победоносная, ми­