Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1

нии», «отчаяньи» и «покаянии» орали уже во всю глотку.

Не только желтые газетные борзописцы, но и именитые литера­

торы (вроде сбежавшего из Петрограда Александра Амфитеат­

рова) из самой смерти поэта стремились извлечь свою подлую

выгоду. Из газеты в газету кочевали дикие небылицы, вроде

того, что Блок в последнее время «ходил без рубашки», что

умер он от «голодной цинги» (по другой версии — от «голодного

истощения»), что перед смертью он «закопал в землю какие-то

рукописи, спасая их от Чека», и, наконец, что ему в порядке

исключения «дали право на отдельный гроб».

Опытные белоэмигрантские журналисты без зазрения совести

выдавали старые стихи Блока, известные всей читающей России

1 П. Г у б е р . Поэт и р е в о л ю ц и я . — «Летопись Дома литерато­

ров», 1921, № 1.

30

(в их числе были «Русь моя, жизнь моя...» и «Грешить бесстыд¬

но...»), за «последние», «посмертные», якобы найденные в бума¬

гах поэта и воочию свидетельствующие об его разуверении

в революции.

Широкое распространение получил высосанный из грязного

пальца слух, будто, умирая, Блок не только «проклинал себя»

за «Двенадцать» 1, но и требовал на глазах у него сжечь все

экземпляры поэмы. (Между тем уже на смертном одре Блок

успел с интересом перелистать новое издание «Двенадцати».)

Версия о разуверении Блока в революции проникла и

в мемуарную литературу о нем. Некоторые воспоминания, цен­

ные своим фактическим содержанием, нужно принимать с серьез­

ными поправками, учитывая идейно-политическое расхождение

мемуариста с поэтом.

Таковы, например, воспоминания В. Пяста. В течение мно­

гих лет он был одним из самых близких Блоку людей следо­

вал за ним, как спутник за планетой, был целиком обязан ему

своим положением в литературе. И он же больше всех кичил­

ся тем, что после «Двенадцати» перестал подавать ему руку.

Впрочем, это не помешало Пясту одним из первых выступить о

«дружескими воспоминаниями», в которых он тщился убедить

читателя, будто «Двенадцать» были написаны потому, что «демон

извращенности зашевелился в поэте» и «мара заволокла его очи».

Другой бывший друг — Г. Чулков, который после «Двена­

дцати» строго осудил Блока как «безответственного лирика», не

имевшего, дескать, ни малейшего представления о том, что такое

революция, в своих воспоминаниях о нем принял самонадеянно-

учительный тон и задним числом всерьез уверял, что это именно

ему, Чулкову, выпало на долю «учить Блока слушать рево­

люцию».

Эхо политической борьбы, происходившей в стране в первые

годы после Октября, звучит не только в открыто контрреволю­

ционных воспоминаниях З. Гиппиус, полных злостной и злобной

клеветы на Блока, но и в написанных внешним образом с самым

сочувственным отношением заметках Иванова-Разумника. Он то­

же «боролся за Блока», но уже с левоэсеровских позиций.

Напомним, что в 1917 и в начале 1918 года, до заключения

Брестского мира, левые эсеры сотрудничали с Советской

в л а с т ь ю , — поэтому для З. Гиппиус, например, Иванов-Разумник

был отъявленным врагом, «алым демоном» Блока, увлекавшим

его в большевизм.

1 Об этом писали даже в легальной советской п р е с с е . —

см.: «Вестник литературы», 1921, № 8, с. 9.

31

Между тем, как известно, именно в левоэсеровском кругу

родилась и всячески раздувалась версия о «гибели» револю­

ции после Бреста, и Иванов-Разумник, спекулируя на тревогах

и сомнениях Блока, обостренно переживавшего то, что казалось ему

«замедлением» революционного процесса, особенно настойчиво, мож­

но сказать, с какой-то одержимостью твердил об окончательном и

бесповоротном разочаровании поэта в Октябрьской революции.

Неверные ноты порой звучат приглушенно и в самых дру­

жественных по тону и намереньям воспоминаниях. Вот, напри­

мер, Сергей Городецкий, сам отличавшийся крайней неустойчи­

востью и переменчивостью своих взглядов, тем не менее, рас­

суждая о последних годах Блока, впал в неприятный развязно-

покровительственный тон и пришел к совершенно необоснован­

ным, просто вздорным выводам, будто Блок «дендировал (!) ре­

волюцию вместе с ненавистным ему Гумилевым» и вообще

«остался на перепутьи».

И даже у влюбленного в Блока В. Зоргенфрея исподволь

внушается читателю мысль, будто революция погубила в нем

художника. И это было сказано о поэте, который в Октябре пе­

режил такой высокий творческий взлет, какой в редчайших слу­

чаях выпадает на долю х у д о ж н и к а , — о поэте, который сам,

при всей своей скромности, записал в день, когда кончил «Две­

надцать»: «Сегодня я — гений».

В. Зоргенфрей — мемуарист правдивый и точный. Не прихо­

дится подозревать его в намерении приписать Блоку мысли и

суждения, которых тот но высказывал. Суть дела в истолкова­

нии мыслей и суждений, действительно высказанных. Когда

Зоргенфрей вспоминает, что Блок в разговорах о происходящем

не обходил того «страшного» и «черного», что но могло не сопут­

ствовать грандиозному социальному катаклизму, он говорит

правду. Но уровень и мера понимания событий были у собесед­

ников разными. Зоргенфрей сам характеризует свои тогдашние

настроения как «сетования обывательского свойства».

Блок же с высоты своего понимания происходящего на вся­