Александр Блок

В апреле будущая книга пополнится новым стихотворением. Оно — следствие и результат абсолютного душевного уединения, обретенного автором в те дни, когда над семейным уютом нависла опасность. Коротко — о событиях этого месяца.

Белый рвется в Петербург. Блок его отговаривает, ссылаясь и на Любин бронхит, и на университетские экзамены. Сама Любовь Дмитриевна по-прежнему непоследовательна и совершенно естественна в своей противоречивости. «Хотела требовать, чтобы ты приехал, но Саша не позволяет , — пишет она Белому 6 апреля. — Я не влюблена в тебя, но тебе нет цены для меня, мой милый! Но я люблю Сашу и должна ему покориться». За этой импульсивностью, за наезжающими друг на друга «но» стоит, пожалуй, не отчаяние, а скорее неосознанное упоение той новой и эффектной ролью, которая вдруг досталась молодой женщине. Ни на минуту не чувствует она себя «картонной невестой», наоборот, ей вдруг открылась эмоциональная полнота жизни. Одно дело — быть объектом театрализованного поклонения, пассивно и молчаливо играть условную роль Прекрасной Дамы, и совсем другое — стать главным действующим лицом реальной любовной драмы. Ведь сейчас все зависит от ее решения. Она искренне жалуется на трудность выбора, но это смятение только усиливает магнетизм земной женственности. «Любовь Дмитриевна ужасно красива, даже жутко становится порой, жутко!» — записывает в дневнике Евгений Иванов.

Белый растерян. Он постоянно пишет и Любови Дмитриевне, и Блоку. Обоих заверяет в своей любви. Причем без малейшего притворства. Он оказался в ситуации совершенно беспрецедентной. Ни в одном произведении мировой литературы такое не описано: герой любит женщину и ее мужа, не желая потерять для себя ни того, ни другую. Где выход?

Вдобавок в результате нелепого поступка он ссорится с Александрой Андреевной. По ошибке шлет ей письма, предназначенные Любови Дмитриевне. «Боря, Боря, что ты наделал своими нахальными письмами, адресованными А. А. для меня!» — корит его Любовь Дмитриевна. «Я очень люблю мою маму и теперь окончательно чувствую, что ты оскорбляешь ее незаслуженно», — в тот же день, 9 апреля, пишет ему Блок. А четырьмя днями позже и сама Александра Андреевна холодно отвечает на его извинительное письмо: «Мне было оскорбительно, потому что я этого Вашего поступка ничем не вызывала».

«Сплошное отчаянье бесноватого», — резюмирует в дневнике свидетель драмы Евгений Иванов. Проще всего объяснить нелепости Белого некоей психической патологией. Но он вполне вменяем, способен взглянуть на собственное поведение со стороны. В пространном письме Блоку (10 или 11 апреля) он почти научно описывает свое чувство к Любови Дмитриевне, аналитически вычленяет в нем два начала. Первое: «Люба нужна мне для путей несказанных, для полетов там, где “все новое” . <…> Я всегда готов быть ей только

братом в пути к небу». Второе: «Но я еще и влюблен в Любу. Безумно и совершенно. Но этим чувством я умею управлять».

Все эго искренне, сама взвинченность речи исключает подозрения в расчете или лицемерии. Если кого Белый обманывает, то только самого себя. Управлять своим чувством он не умеет. И еще он заблуждается, когда восклицает: «…Я на все готов . Смерти я не боюсь, а ищу». Готовность к смерти в этой ситуации можно доказать только одним способом — уходом в сторону, самоудалением.

В сторону же уходит Блок. А Белый 15 апреля прибывает в Петербург и получает от Любови Дмитриевны записку с приглашением прийти «сегодня же в 2 часа» и с припиской Блока: «Милый Боря, приходи».

Приходит. Поселяется на углу Невского и Караванной и постоянно наведывается в Казармы. 17 апреля Евгений Иванов, не без страха туда придя, слушает признания Любови Дмитриевны: «Очень тяжело: кули беру на себя», после чего появляется Белый, уже не истеричный, а спокойный. Откупоривая шабли, Иванов «всего Бориса Николаевича спрыснул, тот же: «Святая вода», — говорит, улыбаясь. «А Саша Блок все время не был, пошел “пить"», — записывает Евгений Павлович.

«Пить» для Блока — не болезненная слабость (в зависимость от напитков он, по-видимому, не попадает), а способ ухода, способ перемещения в параллельный мир. И своего рода акция, буквализация понятия «дионисийства». В нетрезвой роли он выглядит достаточно эксцентрично. Белый в своем позд­нейшем взволнованном рассказе, где все расплывчато и при­близительно, вдруг дословно воспроизводит обмен краткими репликами между Любовью Дмитриевной и Блоком:

«.„Мы сидим без него; вот и он — нетвердою походкой мимо проходит; лицо его — серое.

“Ты — пьян?”

“Да, Люба, — пьян”».

Если поверить точности диалога, то получается, что пьянство еще не стало рутинным делом. Горькому пьянице таких вопросов не задают. А на другой день, согласно Белому, «читается написанная на островах “Незнакомка”, или — о том, как повис “крендель булочной”; пьяница, клюнув носом с последней строки, восклицает: — “In vino veritas!”».