Александр Генис в Журнальном зале 1993-2010

Меланхолики собрались за "круглым столом" "Путешествие из Петербурга в Москву". Блестящая компания бывших и настоящих ленинградцев клялась в любви к своему городу, попутно ябедничая на москвичей, которых на дискуссию не пригласили. Этот элегический "салон отверженных" оправдывал поэтический язык собравшихся. Каждый сверкал метафорами. Кушнер назвал Россию "страной с двумя сердцами". Арьев видел в петербургской культуре "вакцину трагедии и ироничности", помогающую "маленькому человеку выработать творческое сознание". Рейн, объявив родиной поэта подсознание, объяснил, чем оно отличается: футуризм родился в Москве, акмеизм - в Петербурге. Толстая, живущая на две столицы и два континента разом, назвала Москву "странноприимным домом" и обещала уехать в Питер, чтобы написать настоящий "петербургский" роман. Диссонансом прозвучало выступление все того же Карла Шлегеля, игравшего роль Штольца из "Обломова". Немецкий историк, известный своими монографиями о русских городах, удивлялся тому, что Санкт-Петербург не завидует Праге, куда ежегодно приезжает 40 миллионов туристов, оплачивающих перестройку чешской экономики. Поскольку крыть было нечем, ведущий дискуссию Андрей Битов вернулся к метафорам, подняв их над историей с помощью географии. Распространение России до Тихого океана, говорил он, означает отмену Азии, Востока как такового. "Запад, - продолжал Битов, - должен быть благодарен нам за то, что русские уже в XVIII веке дотянули Европу из Петербурга до Калифорнии". Забавно, что как раз в этот день пришла весть о победе Шварценеггера, открывшего Америку с другой стороны.

Сангвинический характер дискуссии об интеллектуальной литературе обеспечило присутствие незаменимой Ирины Прохоровой. Бодро, внятно и деловито она говорила о том, что интеллектуалам пора писать для всех, а не для друг друга. Снобистское презрение к массовой культуре часто вызвано тайной завистью к ней. Приятно, что эти здравые слова произносила создатель интеллектуального "Уралмаша", редактор самого ученого журнала страны. Горячо согласившись с Прохоровой, я напомнил коллегам, что Воннегут называл шарлатаном специалиста, не способного объяснить, чем он занимается, пятилетнему ребенку.

Заседание авторов мемуарной литературы не предвещало ничего холерического. Кастанян, возглавляющий издательство "Вагриус", сказал очевидное: в смутное для романистов время воспоминания заменяют беллетристику. Александр Чудаков убеждал всех, что мемуарами является всякая книга, ибо "автор не может выскочить из собственного опыта". В этом сомневался Гандлевский, ратовавший за прозу высокого вымысла. "Талантливый человек, - говорил он, - всегда заврется". К этому Сергей добавил, что не разделяет распространенного увлечения журнализмом: напрасно "разгребатели грязи" думают, что "сегодняшняя литература должна быть замешана на вчерашней крови". Слово было сказано, за ним последовало дело. В мерный ход дискуссии вмешался холерический инцидент, живо напомнивший "Трех мушкетеров". Герой одной из популярных полумемуарных книг нашел ее автора, сидящего за нашим столом, и дал писателю пощечину. Реакция, впрочем, была сдержанной. "Вот и суд, - нашелся потерпевший, - но еще не Страшный".

НОРМАЛЬНЫЙ ХОД

Читатели, наверное, заметили, что, делясь впечатлениями о Франкфуртской ярмарке, я старательно огибаю товар, без которого ее бы не было: книги.

Дело в том, что их было слишком много. Каждая при этом мечтала выделиться. Проще всего этого было добиться не содержанием, а размером. Немцы, например, выставили многокилограммовый опус боксера Мухамеда Али. Русские пошли другим путем, представив самую маленькую книгу в мире - чеховского "Хамелеона", площадью меньше квадратного миллиметра. Среди зевак, скопившихся у этого полиграфического чуда, постоянно толпились писатели. Привычно завидуя Чехову, они хотели, чтобы их тоже читали с лупой, медленно, прищурившись, мучительно напрягаясь над каждым выстраданным словом.

Как я их понимаю! На книжной ярмарке писатель себя чувствует, как женщина в гареме, которая не столько гордится своей красотой, сколько ревнует к чужой.

Так или иначе, собравшиеся на ярмарке книги образовали внушительную гряду, среди которой выделялась русская дюна: шесть с половиной тысяч издателей выставили 65 тысяч книг. Сам по себе количественный фактор создает впечатление книжного бума. Собственно, так оно и есть. За всю историю России никогда в стране не издавалось столько хороших книг. Правда, большая и лучшая их часть написана давно и не нами.

Начиная с перестройки отечественные издатели, первыми открывшие прелести свободного рынка, торопливо, старательно и, в конечном счете, удачно заполняли лакуны, оставленные в русской культуре советской цензурой. Всего-то за десяток лет в России вышло все, чего были лишены три поколения читателей, - от Адорно до Ясперса, от Библии до Талмуда, от Джеймса Джойса до Яна Флеминга.