Александр и Любовь

Присутствовать в казематах, где содержались вчерашние сильные мира сего, не входило в обязанности редактора. Это была инициатива самого поэта. Редактор -ходил на допросы! ЗАЧЕМ? Сиди редактируй! Но он одержим идеей яркого политического очерка: «Нет, вы только подумайте, что за мразь столько лет правила Россией!»

Ваше благородие, да с точки зрения таких как вы, Россией всегда правила и всегда будет править мразь!.. Хотя и тут -минуточку.   В 1905-м, вскоре после того как вас видели с красным стягом впереди колонны недовольных рабочих, вы, помнится, восторгались уже шествием В ПОДДЕРЖКУ режима - ту верноподданническую манифестацию к Зимнему возглавлял ваш приятель по университету и «Новому пути» поэт Леонид Семенов. «Хорошая законная сходка», занесли вы тогда в книжечку. А про незаконные - с участием студентов «брюхатых от либерализма» - писали отцу в Варшаву со всей язвительностью. Может, вам следовало из допрашивающих-то на одну скамеечку с подследственными пересесть?

В комиссии, кстати, обращают внимание на его выходящие за рамки должностных обязанностей порывы и делают выговор. «Революция там и не ночевала» - записывает Блок в дневнике. Но добросовестно стенографирует. В смысле, материал собирает. И УЖЕ ГОД ни строчки стихов.

За день он так выматывается, что едва ли не каждую ночь у него Дельмас. И тут же, 20 мая: «Как мне в такие дни нужна Люба, как давно ее нет со мной. Пожить бы с ней; так, как я, ее все-таки никто не оценит - все величие ее чистоты, ее ум, ее наружность, ее простоту. А те мелкие наследственные (от матери) дрянные черты - бог с ними. Она всегда будет сиять».

Утром 3 июня Любовь Дмитриевна сама нежданно пожаловала в Петроград. Блок: «Приехала Люба, спит на моем диване. Очевидно, я сегодня мало буду делать». Назавтра: «Все-таки я сделал сегодня свои 20 страниц.   В перерывах был с моей Любой, которая никуда не уходила. Вечером я отвез Любу на вокзал, посадил в вагон; даже подробностей не забуду. Как хорошо».

Ночью у него опять «бледная Дельмас».

Вскоре в Псковском театре произошло столкновение Любови Дмитриевны с антрепренером. Фактически она выступила в роли организатора забастовки. Труппа не поддержала ее, а дирекция припугнула «эвакуацией» и. Дальше цитируем саму бунтовщицу: «Все равно уже две недели только, как мне не терпится уехать отсюда и перестать быть провинциальной актрисой.   Наконец, и мне очень хочется пожить около Лалы, понабраться «настоящего», да и время такое, что надо быть вместе, как ты писал и как я чувствую теперь».

Добавим только, что Блок уговаривал ее на это практически все последние ДЕСЯТЬ лет.

1  августа Люба вернулась к мужу и уже никогда больше никуда от него не уезжала. И писем друг другу они больше не писали.

2  августа: «Как Люба изменилась, но не могу еще сказать, в чем».

3  августа: «Она хочет быть со мной, но ей со мной трудно: трудно слушать мои разговоры. Я сам чувствую тяжесть и нудность колес, вращающихся в моем мозгу и на языке у меня. «Старый холостяк».   Все полно Любой. И тяжесть, и ответственность жизни суровой, и за ней - слабая возможность розовой улыбки, единственный путь в розовое, почти невероятный, невозможный».

И следом - абзац полнейшей ерунды, и после точки -«Люба».   И еще один абзац, и то же: «Люба». 4-го: «Люба и работа - больше я ничего сейчас не вижу.». 12-го: «В стенограммах мне помогает Люба и нанимаемые мной лица.   усиленно купаюсь, работая полдня». 29-го: «Л. А. Дельмас прислала Любе письмо и муку по случаю моих завтрашних именин.   Да, «личная жизнь» превратилась уже в одно унижение, и это заметно, как только прерывается работа».

Часть пятая. В другой России.

Вместе,чтобы выжить.

Прежде, чем начать распространяться о житии Блоков после победы Великого Октября, есть смысл слегка пройтись по собственно обстановке, в условиях которой этому житию и предстояло протекать.

Очень долго у нас не принято было вспоминать об одном совершенно курьезном факте: поднявшие власть с той самой мостовой большевики меньше всего рассчитывали на то, что заполучили ее надолго. Другое дело, что широкая общественность - а уж тем более художественная - в такие тонкости не посвящалась. Разве, не нарочно. Так один молодой живописец вспоминал, как заглянул он наутро после ночи, когда «свершилось», в совершенно пустой Зимний и наткнулся там на ставшего в одночасье министром культуры (то есть, пардон: наркомом просвещения) Луначарского. И Анатолий Васильевич без тени стеснения поплакался молодому человеку в том смысле, что большевикам «здесь сидеть не больше двух недель, потом их повесят вот на этих балконах».