Александр и Любовь

Дочь автора Периодической системы элементов всю свою жизнь шла за рацио и только за рацио. Взращенная в уважении к здравому смыслу, она до конца своих дней оставалась верной только этому богу. Безусловно, не отвергая любви и даже поклоняясь той, Любовь Дмитриевна Менделеева все одно с каждого из жизненных перепутий ступала на ту из дорог, где «удобней». Ее религией была по-женски мудрая религия поиска собственных удобств. И эта версия никак не противоречит случившемуся с ней летом 1906-го. Сотни писем Белого, прочитанные ею к моменту окончательного выбора, весь комплект его тело- и душедвижений на пути к ее сердцу лишь усугубляли изначальную догадку: уход с Белым обернулся бы банальнейшим обменом шила на мыло. Зеркально противоположный буквально во всем ее Сашуре Боря оказался на поверку точно таким же апологетом заоблачных эмпирей. Это было то же самое с другим знаком. Все, чем кормил ее Боря эти три года, она уже проходила -давней зимой с 1902-го на 1903-й - с Сашей. Она не могла не понять, что, соперничая за нее, эти двое в конечно счете совсем и не ее пытались поделить, а Прекрасную Даму - символ и корону. И как насмерть сцепившиеся рогами два благородных оленя, они бились всего-то за первенство в стае себе подобных, но не за кроткий и любящий взор следящей за их схваткой косули. Она была их наградой, но не их целью. Из глаза косули выкатилась огромная слеза разочарования, и косуля просто выбрала меньшее из зол. Из двух журавлей она разумно оставила себе того, который уже в руке.

Сумевший сохранить в суете «необъяснихи» достоинство Саша оказался предпочтительней истероидного Бори. Женское наитие подсказало ей, что жизнь рядом с Сашей, возможно, не будет страстной сказкой, но преданности и спокойствия, которые может дать ей он, она не отыщет больше нигде.

Ну и - мелочь, конечно, но все-таки: на трон Вечной Женственности - пусть даже и ценой женственности повседневной - ее возвел Блок. Не забудем-ка и о том, что это 1906-ой - вся Россия вот только что не в несколько слоев обклеена фотооткрытками с ликом не выспреннего Бори Бугаева, а ее гениального мужа. А то, что Боря был - так ведь лишь потому что «... я была брошена на произвол всякого, кто стал бы за мной ухаживать... Нужно ли говорить, что я не только ему, но и вообще никому не говорила о моем горестном браке. Если вообще я была молчалива и скрытна, то уж об этом.»

Наконец, есть, есть, судари мои, вещи, о которых женщины не пишут даже в мемуарах. В конце концов, мы не знаем, да так и не узнаем уже никогда, что за «неловкость» Белого в номере гостиницы на углу Караванной и Невского заставила Любовь Дмитриевну прекратить вытаскивать из волос «черепаховые гребни».

И последнее. Теперь, когда самое страшно уже казалось пережитым, она имела право на надежду. Теперь у них с Сашей снова были и поводы, и шансы попытаться начать сначала. Ей слишком не хотелось не верить в это. Мы убеждены: лишь ради этого она сохранила верность Блоку. Только вера в возможную перемену их отношений к лучшему, к настоящему даст ей силы и находчивость предотвратить поединок мужа с теперь уже бывшим возлюбленным.

Мы утверждаем: летом 1906-го она все еще верит. Вера в чудо - единственное, что сильнее даже здравого смысла, сказал, кажется, Наполеон. Любовь Дмитриевна не знает еще, что через несколько месяцев ее надежды полетят в немыслимые тартарары.

Часть третья. Надрыв.

Так окрестим мы следующую главу, любезно воспользовавшись формулой гвардейского полковника и убежденного моралиста Франца Феликсовича Кублицкого. «Франц думает, что это надрыв» - по-армейски коротко и аккуратно записала в своем дневнике добрая тетушка Марья Андреевна в январе 1907-го. Добавлять ли, что и тот, и другая имели в виду происходящее в семье Саши?..

Сашин дрейф.