Александр II. Весна России

Но Бакунин добавлял, что надеется на то, что эта часть дворянства будет бороться за дело свободы «не потому что они дворяне, а несмотря на то, что они дворяне». Он опасался, впрочем, что по слабости своей, под давлением среды, эта молодежь может изменить своим идеалам. Он выпустил такое количество деклараций, манифестов и призывов к восстанию в России, что его наконец выдворили из Франции. После пребывания в Брюсселе он вернулся туда для участия в Февральской революции, о которой скажет потом, что это были его «счастливейшие дни».

Его деятельность в 1848 г. во Франции, затем в Германии[40], привела к тому, что, после множества процессов, он был вынужден искать убежища в Швейцарии, от которой русское правительство добилось, наконец, в мае 1851 г., выдачи «государственного преступника»[41]. Его заключили в Петропавловскую крепость, и именно там по настоянию императора он пишет «Исповедь», документ, который предложил ему составить граф Орлов, возглавлявший III отделение. Бакунин изложил в ней свои взгляды на внешнюю и внутреннюю политику и предложил программу преобразований России, близкую той, что в начале 20-х годов XIX в. выдвинул Пестель в «Русской правде», а позже Герцен. Как и они, Бакунин считал, что Россия не создана для парламентской модели по западному образцу; что она должна считаться со своим особым характером, со стремлениям к крайностям и с историей, не похожей ни на чью другую. Николай I внимательно прочел документ, оставил в нем свои замечания и передал наследнику с ремаркой: «Стоит тебе прочесть. Весьма любопытно и поучительно».

Не странно ли, что подобный документ был отправлен узником, считавшимся опасным, своему тюремщику? Что узник общался с тем, кто его заточил, на равных, давал ему советы, и что Николай I читал эту исповедь, как будто она исходила от равного ему, как будто они заочно ведут дружеский диалог? Только в России могли установиться столь неформальные отношения между хозяином империи, стремящимся ее сохранить, и тем, кто жаждал ее уничтожения.

Впрочем, любопытство Николая I не привело к прощению. Бакунин провел три года в Петропавловской крепости, затем был переведен в печально известную Шлиссельбургскую крепость[42]. Царь Иван VI, «узник номер один», был заключен в нее в 1746 г. императрицей Елизаветой и убит в 1764 г. часовым при попытке к бегству в царствование Екатерины II. Затем Бакунин был сослан в Сибирь, а поскольку Александр II был не более, чем его отец, склонен проявлять к нему милосердие, ему оставалось только бежать, что он и сделал в 1861 г. Определенно, Бакунин, исповедь которого Николай I читал с таким интересом, представлял собой угрозу!

Идеи, которые он отстаивал в изгнании и в «Исповеди» объясняют страх, который он внушал обоим государям и их желание держать его на расстоянии от любой политической деятельности. Хотя во внешнеполитическом плане его платформа в некоторых отношениях могла устроить Николая I. По Бакунину, Россия должна следовать предначертанному ей судьбой и осознавать потенциальную угрозу Запада. Николай I черпал здесь аргументы для обоснования собственного видения внешней политики: Россия должна воспользоваться своим могуществом, чтобы защитить себя и одновременно обеспечить сохранение существующего порядка в Европе, соблазненной опасными революционными идеями.

Это внешнее совпадение взглядов на Европу революционера Бакунина и консервативно настроенного монарха, на самом деле, следствие недоразумения. То, что называли панславизмом Бакунина, выходило за рамки проблем собственно славян. Если он и взывал к национальным чувствам славян, которые столь ярко проявились в 1848 г. в Польше и Богемии, то хотел не поощрить их национализм как таковой, а использовать для поддержки революционных движений. Таков смысл его «Воззвания к славянам», опубликованного в Лейпциге в 1848 г. Предназначение Славянской федерации, упомянутой им тогда же, также объединение славянских народов в борьбе за дело революции; федерация, таким образом, не конечная цель, а средство революционеров. Впрочем, как мы уже говорили, Николай I настороженно относился к панславизму. В его — в противоположность бакунинскому — восприятии это орудие, служащее славянскому национализму, которым Россия не смогла бы воспользоваться с выгодой для себя.

В «Исповеди», искренность которой, впрочем, вызывает сомнение, учитывая письма, которые он одновременно писал семье, Бакунин выражал разочарование крахом революции 1848 г. «Счастливые дни» обернулись для него кошмаром поражения революций, в которые он верил. Он больше не возлагал надежд на европейский революционный дух. Чего ждать от Европы, которая после кратковременного революционного безумия подчинилась вчерашним хозяевам? Как и Герцен после 1848 г., он больше не верил в революционный потенциал Франции, где он столько ожидал от Прудона и Луи Блана. Одним словом, он как и другие, возложил надежду на Россию, на возможность ее радикального преобразования.