Александр Керенский. Демократ во главе России

Вот они ехали, молодые, смеялись за минуту до смерти, зорко оглядывались, готовые бороться с опасностью. А теперь их, словно кули с овсом, тащат на плечах солдаты-санитары, и мертвые головы стукают о чужие спины».

«Из окон всех этажей в доме Гагарина гремели выстрелы. С крыши работал пулемет, обстреливающий Никитский бульвар и Большую Никитскую улицу. Ожесточенная борьба не прекращалась ни на момент. Большевики, опасаясь огня, бежали на бульвар и здесь попадали под выстрелы. Юнкера были действительно хорошие стрелки и били без промаха».

«На пятый день борьбы стало ясно, что дело проиграно: большевики победят. Была надежда на войска, идущие с фронта. Их было много двинуто к Москве. Но эти войска, как только вступали в Москву, тотчас же присоединялись к большевикам и со всей энергией и силой бросались на борьбу с теми, кому посылались. Казаки держались безразлично, готовые склониться на сторону сильного. Офицерские отряды, сражавшиеся в районе Красных Ворот, или сдались, или растаяли. Юнкера в Лефортове были разбиты. И защитники Временного правительства, считавшие себя борцами за право, за справедливость, попали в железный круг, из которого не было выхода. Боролись, но уже не было надежды. Знали, что рано или поздно придется уступить».

Болью в сердце Керенского отзывалась каждая строчка этого печального для него повествования. Он знал, что до конца стояли юнкера Алексеевского училища. Он видел их, беспомощно-очаровательных, преступно-молодых и безусых. При воспоминании до боли сжималось сердце. Погибло их немало. А через три дня, в страшную непогоду и стужу, вверх по Тверской, потянулись вереницей гробы за гробами и за ними осмелевшая Москва. На тротуарах стояли толпы народа и неистово крестились, не боясь никого, даже красноармейцев, увешанных гранатами. Думалось, что люди сражались и еще посражаются. Ольга где-то на фронте… Как она там… Сильная духом женщина… За ней наблюдают с особым вниманием – жена Керенского… Выдюжит ли? Он верил в нее – не подведет, не уронит честь семьи Барановских, его честь, – рассуждал Керенский и с каждой минутой все ближе подходил к решению отправиться на фронт, служить России в рядах ее армии, противостоящей большевикам. С громадным трудом, с невероятными и опасными приключениями добрался до Новочеркасска – столицы зарождавшегося Белого движения. Там находилась ставка генерала Каледина. Керенский думал, что генерал забыл прошлые обиды, обвинение в поддержке Корнилова, шедшее от Временного правительства. Не сразу, но Керенский отвел это обвинение. Генерал резко высказывался о правительстве, называя его «придатком Советов». Но сейчас, когда родина в опасности, он наверняка забыл разногласия. Оказалось, что не забыл, и даже не принял Керенского. Адъютант Каледина не советовал ему долго задерживаться в городе и ехать отсюда к Деникину: «Вы с организацией Советов, с противостоянием Корнилову нажили себе много врагов, – сказал он Керенскому, – не исключено, что какой-либо корниловец, а здесь и у Деникина их полно, пустит вам в спину пулю».

Керенский после столь откровенных слов офицера потерял сон. Его не страшила опасность быть убитым своими, больше путала до ощущения страха мысль о своей ненужности, нигде, даже в армии, даже в чине рядового. Он стал не нужен никому. Буквально за один-два месяца после поражения. Обида смешивалась с горечью. За высоким взлетом последовало резкое падение и полное забвение. Даже люди, обещавшие организовать его отъезд из России, пытались побыстрее отделаться от него, торопили с отправкой, не дали ему времени попрощаться с Симбирском. Он не стал спорить с ними, но не спешил подчиняться их требованиям. Нательный крест на груди, подаренный добрыми людьми, согревал душу.

Керенский ошибочно думал, что все забыли о нем. Помнили и очень многие. О его судьбе ходили самые различные слухи.