Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры

Какое же удовлетворение чувствовали македонцы; вот что значит — преодолеть свой страх! Они разбили огромную армию ценой минимальных потерь, уничтожили и захватили в плен массу противников, заполучили казну, вооружение, богатство, уничтожили врага не только физически, но и морально! Это дело надо было обмыть, и оно усердно обмывалось на всех уровнях. «Отдых после работы» — так именуют это мужчины-воины.

После одного из таких гуляний на пути в Вавилон Александр проснулся поздним утром со свинцовой головой. Все было ужасно, кроме одного — ему приснилась Таис и, видимо, только сейчас, ибо он еще помнил об этом. От этого волшебного сна он и проснулся. Он ощупал рукой лежащее рядом тело: женщина, но не Таис. У Таис здесь бы было мягко, здесь тонко, здесь гладко, а здесь — сладко. Он застонал от досады, постепенно вспоминая, что было вчера. О-о-о! Наконец, поднял пудовые веки, покряхтел, повернулся, увидел в своей кровати еще одну чужую женщину. «Конечно лучше втроем в постели, чем одному на смертном одре, но только не с перепою». Он позвал охрану: «Принеси мое питье, сам знаешь что, проводи девушек и приготовь ванну».

Помывшись и помолившись бессмертным — очистив тело и душу, он понял, что ему требуется еще одно очищение. Он свистнул Периту и пошел к Таис.

Таис была не одна, и он нюхом, как Перита, понял, что она в курсе вчерашних безобразий. Она улыбалась ему, но не так, как она улыбалась ему, и даже не так, как она улыбалась всем. Ей не понравилось едва заметное, но имевшее место выражение раскаяния и нечистой совести в припухших глазах Александра. Таис собиралась с художником Гегелохом рисовать натуру. Александр напросился пойти с ними.

— Хорошо, если не будешь много разговаривать и отвлекать на себя внимание, — сказала Таис.

Они пришли к месту, Гегелох дал Таис необходимые объяснения, и они расположились за мольбертами рисовать пейзаж с горой, песком, небом и кустом. Александр сначала поиграл с Перитой, в очередной раз удивляясь, как мало собакам надо для счастья. Она с вытаращенными от восторга и подобострастия глазами рьяно бегала за палкой, и это тупое занятие не надоедало ей никогда. Потом царь побродил по окрестностям, выветривая последний хмель и приходя в себя. Сев рядом с Таис, он долго ерзал на складной скамеечке, затем принялся наблюдать за работой сосредоточенной Таис, за ней самой. Он затих и просидел смирный, смирённый и смиренный битый час, не выпуская из рук края ее химатиона.

Таис закончила рисовать, оглядела свое «произведение». Ее картинка, конечно же, не была такой мастерской, как у того же Гегелоха. Но именно несовершенство делало ее прелестной. Так рисуют дети: не зная, как правильно, они рисуют, как умеют. Она создала какую-то другую, новую действительность; в ней присутствовали не только песок, небо и куст тамариска, но и сама Таис. Выразить себя является высшим мастерством настоящих художников. У Таис же это получилось скорее случайно — везение новичка в карточной игре. Она смогла схватить дух, чувство: грубая красота сурового сильного мира отразилась в пересиненном небе, почти коричневой земле и слабой фигурке тщательно прорисованного, диссонантно беззащитного растения, прекрасного своей невечной, смертной красотой.

«Твои рисунки неземные,
Твои холсты, они как ты…» —

вспомнились Александру впечатления Менандра.

— Мне правится моя картинка! — проворковала Таис.

— Ты не могла бы мне ее подарить? — тихо попросил Александр. — Она изумительна. Это твой портрет.

Таис спокойно и серьезно посмотрела на него. Они снова были на равных. В его опаловых глазах уже давно исчезло виноватое выражение. В них была одна лишь покорная нежность. Таис приложила свою холодную ладошку к его горячей, с неровными краями румянца щеке. Время остановилось. Наступила вечность. Невозможно и не нужно было разжимать окаменевший рот. Слову не было места. Пустой звук, уничтожающий то великое и необъяснимое, что он должен, но не может выражать, оставаясь пустым звуком.

Любовь не только слепа, она — нема.
Любовь — это тишина.

Вавилон. Осень — зима 331 г. до н. э.