Александр Островский

На этот раз все было проще, потому что в центре внимания был Островский. Пили его здоровье, поздравляли с приходом в их дружеский круг. Островский, вопреки расхожему мнению, ославившему его пьяницей, поднимал граненый бокал с белым вином, скромно его пригубливал, улыбался застенчиво, когда его громко хвалили, и вообще был молчаливо благодушен, если же высказывался о чем-то, то веско, независимо, убежденно. Встретивший его в те же дни в каком-то петербургском обществе композитор В. Н. Кашперов писал приятелю: «Тут же был А. Н. Островский – дюжий прикащик, который глядит очень умным и говорит обо всем с невозмутимой уверенностью, видно недаром слывет он Московским Пророком»[409].

К Некрасову Островский привел с собой Горбунова, только что поступившего на маленькие роли в Александринку – Островский благословил его дебют – и быстро начавшего завоевывать Петербург своими устными рассказами.

Обычно хмурый и задумчивый, Некрасов смеялся вместе со всеми, слушая рассказы Горбунова о квартальном надзирателе, разбирающем с утра в участке после перегула накопившиеся дела и с похмелья спрашивающем себе у вестового селедку с яблоками; или о бедняге портном из Гусева переулка, которого взяли под стражу за его намерение лететь с немцем на воздушном шаре – при возмущенных криках толпы: «И как это возможно без начальства лететь?» Островский, радуясь успеху рассказчика, поглядывал на Горбунова, как любящий отец.

Но была тронута на обеде и одна серьезная тема: впервые обсуждался «странный план» исключительного сотрудничества, о котором упомянул в дневнике Дружинин. Этот план касался и Островского.

Дальновидный издатель, Некрасов опасался, не перехватили бы у «Современника» его авторов по отделу беллетристики другие, вновь возникавшие журналы. Только в Москве их затевалось два: западнический «Русский вестник» Каткова (здесь Островский уже успел напечатать комедию «В чужом пиру…») и славянофильская «Русская беседа». В те самые недели, когда Островский был в Петербурге, туда же явился Хомяков – хлопотать о разрешении «Русской беседы», был на приеме у министра. В своем армяке, красной рубахе и с мурмолкой под мышкой, он без устали говорил по-французски и выговорил себе журнал.

Конечно, все новые издания желали бы теперь сотрудничества Тургенева, Островского, Льва Толстого. Можно ли было редактору оставаться беспечным?

Согласно придуманному тогда и вскоре подписанному «Обязательному соглашению», Григорович, Островский, Толстой и Тургенев в течение четырех лет начиная с 1857 года должны были печатать свои произведения исключительно в «Современнике», а за это им полагались дивиденды с суммы, собранной с вновь приобретенных подписчиков журнала.

Время показало, что выполнить это соглашение оказалось труднее, чем его заключить. У каждого из подписавших его участников были свои литературные обязательства и житейские расчеты, так что далеко не все пьесы Островского в ближайшие годы попали в «Современник», и само соглашение в конце концов было расторгнуто[410].

И все же Некрасов поступил как мудрый журнальный деятель, попытавшись сплотить вокруг «Современника» крупнейших русских писателей тех лет. Он понимал: направление дает журналу критика и публицистика, а настоящий, широкий и долговременный успех может принести только талантливая «беллетристика», литература. Да и сами «обязательные» извлекали не одну материальную выгоду из этого сотрудничества. Островскому, как показала дальнейшая его судьба, в особенности было важно это сближение с Некрасовым.

Он нашел себе новую пристань.

Когда дело подгоняет – пишется легко. Островский не раз замечал за собой это. Если есть журнал, который хочет тебя печатать, театр, который ждет твоей пьесы, – работаешь стремительно и отрадно. А когда никто не ждет, не просит, не напоминает – как заставить себя подойти к столу? Сейчас, видно, наступала его пора…

Весело расходились старые и совсем недавние сотрудники «Современника» с «генерального обеда» 14 февраля 1856 года. (Кстати, опять 14 – магическое число Островского, забытое среди отмеченных им в альбоме Семевского.) Прощаясь, сговаривались наутро снова собраться в фотографии Левицкого, чтобы, по счастливой мысли Толстого, сняться вместе на память об этих днях. Фотография Левицкого называлась «Светопись» и помещалась у Казанского моста.

Из дневника Дружинина:

«Среда 1856, 15 февраля. Утром по плану Толстого сошлись у Левицкого я, Тургенев, Григорович, Толстой, Островский, Гончаров, а перед нами Ковалевский. Сняли фотографиями наши лица. Утро в павильоне фотографическом, под кровлей, имело нечто интересное. Пересматривали портреты свои и чужие, смеялись, беседовали и убивали время. Общая группа долго не давалась, наконец удалась по желанию».

Жаль что среди них, по чистой случайности, не оказалось Некрасова: кажется, он недомогал и не выходил из дому в сырость.