Александр Островский

Глубоко посаженные серые глаза Толстого безжалостно выщупывали собеседника, он с болезненной чуткостью относился ко всякой фальши и фразе и так упорно отстаивал свои, добытые искренним заблуждением мнения, что Тургенев прозвал его «Троглодитом». Молчаливо наблюдал за собравшимися, поглядывая на них из-под очков, критик Чернышевский – человек небольшого роста, белокурый, худой, державшийся чуть отстраненно и как будто знавший про себя что-то, неведомое другим.

Вокруг «Современника», как вокруг костра в ночи, в предвидении робкого рассвета, забрезжившего со смертью Николая Павловича, собрались очень разные люди, с несхожими вкусами, понятиями, идеалами, традициями. Их ждал в будущем неизбежный раскол. Но все это были люди талантливые, желавшие и умевшие сказать что-то свое, и до поры все они тянулись к этому общему, объединяющему их огню, чтобы обогреться в холоде ранних российских сумерек.

В воздухе плавали клубы табачного дыма, со шкафов, расставленных по стенам, глядели стеклянными глазами чучела зверей и птиц – охотничьи трофеи Некрасова, а в разных углах большой комнаты то и дело взрывались шумные споры, слышался смех.

Островскому нравился дух этой комнаты, атмосфера бодрых, современных идей и надежд, разговоры о главном – живая вода, в сравнении с чем его московский кружок мог показаться застойным омутом. Ему приятен был спокойный, положительный Гончаров, литератор до мозга костей Дружинин, но особенно легко сошелся он с графом Толстым.

Еще в Москве, недели за две до поездки, Ростопчина приглашала его на свой вечер, заманивая тем, что с ним «желает познакомиться удивительно симпатичное существо, а именно – граф Лев Толстой, знакомый всем нам с “Детства”»… «Граф без отговорок ждет вас», – писала Ростопчина[403].

Мы не знаем твердо, состоялась ли тогда эта встреча, но в Петербурге Толстой и Островский сблизились очень скоро. Простота Островского, независимость его суждений были родней толстовской ненависти к «фразе» – и это их быстро свело. Толстому нравились пьесы Островского, Островскому – то, что писал Толстой. Их сближал стихийный демократизм вкусов, признание роли «морального» искусства, настороженное отношение ко всякой моде, к либеральному «тону». Да и просто по-человечески они понравились друг другу. Толстой сходился с людьми туго, и было удивительно, как легко перешли они на «ты» с Островским. В литературной среде это «ты» было у Толстого первое[404].

На Григоровича Островский был немного обижен, потому что знал достоверно, что тот принял участие в распространении о нем нелестных слухов. При первом свидании у Тургенева он выказал ему холодность, но Григорович обезоружил его, бросившись ему на шею со словами:

«Душечка, душечка Островский, ты на меня сердит, уж я вижу, душечка, что сердит. Право, вижу… Впредь буду вести себя как следует, а то, душечка, нам, литераторам, грешно не жить в дружбе, а? Простите или нет? Если нет, так уж, душечки, уеду в Италию, приму католическую веру, буду валяться под чинарою да питаться апельсинчиками»[405].

Все расхохотались. Смеялся и Островский, легко простивший Григоровичу его провинность.

С Некрасовым они подолгу говорили в его кабинете. Садились в кресла возле курительного столика. Ранние февральские сумерки приходили в комнату, и зажигались свечи на черной с позолотой люстре. Мягкий, маслено-желтый, чуть колышащийся свет падал на большое бюро, за которым работал Некрасов, на шкафы с годовыми комплектами «Современника», на чучело медвежонка в углу…

С Некрасовым Островский сразу почувствовал себя просто. Николай Алексеевич говорил сиплым, тихим голосом – у него тогда болело горло, был немного сумрачен, но прост, свободен и умен. Без лишних предисловий и экивоков заговорил о деле: предлагал сотрудничать в «Современнике» на самых свободных и выгодных условиях, обещал платить хорошо.

Побоку былые вражды и обиды! Новый Поэт, так отчаянно в прошлом его жаливший, теперь пролил утешительный елей по случаю выхода комедии «В чужом пиру…». Да и сам Некрасов говорил о его таланте с восхищением и показывал свежую февральскую книжку «Современника», где в «Заметках о журналах», писанных самим редактором, говорилось об Островском как о «нашем, бесспорно, первом драматическом писателе»[406].