Александр Островский

«Москвитянин» в агонии, никто его не читает, и печатать в нем – значит бросить свои вещи ночью в темную яму в безлюдном месте», – писал Тургенев старику Аксакову в августе 1855 года[391]. Щербина смеялся над тем, что декабрьский номер «Москвитянина» подписчики получают в июле, а июльский – в декабре, и рассказывал анекдот, будто бы случившийся с орнитологом Северцовым: углубившийся в свою диссертацию ученый, получив от почтальона июльскую книжку журнала, по рассеянности не заметил, что за окнами зима, пошел на Москву-реку купаться и бросился в прорубь…[392]

В последней книжке за 1855 год (вышедшей, разумеется, в 1856 году) Погодин объявил, что оставляет журнальное поприще, и попрощался с читателями. А Аполлон Григорьев уехал во Флоренцию домашним учителем в семью вельможи и писал оттуда длинные, захлебывающиеся письма-исповеди, из которых явствовало, что ныне он столь же мало чувствует себя славянофилом, сколь и западником, но по-прежнему готов проповедовать какие-то «смутные, но пламенные верования». «Во что? Вот в этом-то и вопрос… В русское начало? Да что оно такое? Целую книгу исписал я уже мечтами по его поводу и анализом самым бесстрашным, а в голове и в сердце все еще тьма-тьмущая…»[393]

Еще недавно Аполлон Григорьев темпераментно влек за собою Островского, склоняя его на путь служения родной «почве». Он расточал неумеренные восторги каждому следующему его шагу по этой стезе и, что греха таить, заставлял порою его голову понапрасну кружиться… Но он не был злым гением драматурга, хотя во многом и ошибался. И, провожая Григорьева со страниц этой книги, хочется воздать ему должное.

«Ни малейшего понимания чутья этого человека», – скажет Островский в старости, с досадой прочтя записки Страхова об Аполлоне. И прибавит, что лучше всего, пожалуй, мог бы написать о нем сам[394].

Наверное, Александр Николаевич рассказал бы не о туманных теориях, которые, захлебываясь и каждый раз перерешая все сызнова, развивал ему его друг-критик. И даже не о тех веселых днях и ночах, какие провели они вместе за накрытым столом. Он рассказал бы о его пламенной любви к театру, о его гениальной отзывчивости на все талантливое и «корневое» в искусстве, об умении от души наслаждаться каждым смелым образом, каждым новым лицом, каждой точной подробностью – и исторгать из своей души восторженные гимны любой удаче.

Известно, что похвала нужна таланту, как благодатный дождь. Еще важнее в молодые годы дружеское понимание, душевное сочувствие и единочувствие. Григорьев сильно поддержал Островского, когда шаги его были не так уж тверды, – цензура не миловала, критика корила, театр относился настороженно, – и автор обретал душевную устойчивость, необходимую для свежего творческого порыва, в его статьях и изустных отзывах.

Да, похвала нужна таланту, как благодатный дождь. К несчастью, Григорьев, бывало, с избытком затоплял Островского своими похвалами. Он навязывал ему свои идеи и озарения, подсказывал выводы, сердился на непонимание. И все-таки впереди всего ставил его самобытность, сохранял благоговейное отношение к нему как к художнику, а в конце жизни имел отчаянную, обезоруживающую смелость воскликнуть:

«Нет, господа! Ничего и никогда не мог сделать наш кружок и должен был распасться. Один из нас, кто сделал и сделает много, Островский – как сильный талант ни к какому кружку не принадлежит»[395].

В 1855–1856 годах Островский внутренне прощался со своими друзьями. Новая дорога вела его в «Современник», издаваемый Некрасовым.

Групповая фотография

Когда Тургенев в январе 1855 года заезжал к Островскому, чтобы короче познакомиться с ним, его влекло не только чувство любопытства и заочной симпатии. Кажется, у него было к Островскому и некоторое дельце.

В кругу сотрудников Некрасова давно поговаривали о том, нельзя ли переманить драматурга в «Современник»? Журнал хотел объединить вокруг себя лучшие силы литературы, и некоторое разноречие во вкусах и понятиях не слишком смущало издателей: придется ко двору – переменится, да и вообще сотрудникам беллетристического отдела можно было дать большую волю в выражении своих симпатий, на то они и художники.

Тургенев проводил в этом смысле рекогносцировку и, вернувшись в Петербург, говорил с Панаевым и Некрасовым в том духе, что склонить Островского к участию в журнале, по нынешним его мыслям и обстоятельствам, дело небезнадежное. В письме от 10 февраля 1855 года Тургенев передавал драматургу предложение «по поручению редакторов “Современника”» поместить свою новую комедию в их журнале: «Они примут ее с радостью»[396]. На этот раз дело не сладилось. Но в мае в Москву залетели Григорович с Дружининым, виделись с Островским и опять, наверное, говорили о сотрудничестве в «Современнике», соблазняли, улещали. Встречались они и с Аполлоном Григорьевым, заметили, что прежнее содружество начинает рассыхаться, и звали приезжать в Петербург.