Александр Островский

Они смолоду были близки с Островским. Но году в 1864-м или 1865-м произошла какая-то история, рассорившая старых приятелей. Быть может, воспитанному в патриархально-религиозном духе Садовскому не нравилось, что Островский увлекся Марьей Васильевной и его семейный уклад, прежний быт дома стал быстро меняться. Или причиной тут были какие-то недоразумения в связи с организацией Артистического кружка?[617] Кто знает. Но был и еще один – очевидный повод к их ссоре. На премьере «Воеводы» явившийся на спектакль после бессонной ночи в клубе и обильных возлияний Садовский в сцене поэтического «сна» заснул самым натуральным образом, и его не могли добудиться ни суфлер, ни помощник режиссера.

Артист Де-Лазари вспоминает объяснение совершенно убитого случившимся автора с переконфуженным своим поступком артистом, происшедшее в тот же вечер после спектакля в клубе.

«Ах, Пров Михайлович, бога вы не боитесь!.. И что вы делаете?.. Грешно – не хорошо!.. – пенял ему Островский. – Пьесу мне жаль!.. Себя самого – жаль, но больше всего: жаль мне вас… Губите вы самого себя и дело, которому мы с вами так честно, добросовестно служили. Сбились вы, Пров Михайлович, и сбились совсем!.. Не можете вы теперь отличить дня от ночи, белого от черного. Да… грустно, тяжело мне; но что же делать? Надо подумать, чем заслужить вашу милость. Подумаю, да и напишу вам другого “Воеводу”. Воеводу, похожего на вас, который давно уже забыл: когда ночь?.. когда день?.. Живет ли он, умер ли?»[618]

Роль Курослепова в «Горячем сердце» и была, по догадке современника, необычной местью автора любимому артисту. Так ли это на самом деле, сказать трудно, но несомненно, что яркая эта роль была скроена вполне по таланту великого комика.

Калиновский городской голова предстал на сцене вечно заспанным, похмельным существом, потерявшим представление о том, что наяву, а что во сне: ему уж кажется, что и небо валится, и часы бьют пятнадцать раз, и вообще светопреставление – последний конец начинается… Садовский изображал Курослепова деградирующим, помраченным, хоть и не злым человеком – благодушие, растерянность звучали в его голосе. Но с этим благодушием ему ничего не стоило разбить гитару о голову приказчика, опозорить дочь, сдать Васю в солдаты.

Хохот зала сопровождал большинство реплик Садовского. И даже когда он сидел молча в долгополом черном сюртуке и цилиндре и только отдувался, слушая, как перекоряются городничий и Хлынов, весь зал глядел только на него и умирал со смеху, следя за мимикой артиста.

Ансамблю спектакля помогли Хлынов – Дмитриевский и Живокини – Градобоев. Не затерялась даже маленькая роль унтера Сидоренко: артист Никифоров, не без поощрения автора, создал почти портретный тип. Клавший в нюхательный табак по пропорции золу и толченое стекло, Сидоренко сильно смахивал на того будочника с алебардой, который вечно торчал у домика в Николоворобинском.

Островский был снова утешен игрою своих любимцев и, как в прежние времена, с обожанием и гордостью смотрел на Прова. Он не знал, что для замечательного артиста это последний крупный успех в его пьесе. Спустя три года Садовского не стало. Он успел еще, правда, сыграть Восмибратова в «Лесе» и Ахова в комедии «Не все коту масленица», но триумф роли Курослепова больше не повторился…

Успех «Горячего сердца» на московской сцене закрепил возвращение Островского на стезю современной комедии. Малый театр помог «Отечественным запискам» отвоевать драматурга для живого дела искусства. Островский преодолел растерянность и тоску.

Правда, он писал теперь как-то по-иному, словно утеряв долю своего благодушия. Критики, привыкшие к эпическому покою, незлобивой улыбке Островского, терялись перед сатирическими портретами Глумова и Градобоева и разочарованно твердили: карикатура, фарс. Но, став зорче ко злу, Островский не покинул твердого берега веры в правду, в душу человеческую и воспевал «горячее сердце» Параши, благородную поступь Несчастливцева.

Каждую новую пьесу Островский посылал в «Отечественные записки»; копии, сделанные переписчиками с его рукописи, обычно одновременно получали театр и редакция. Иногда, как в случае с «Лесом», журнал даже опережал постановку. А если Островский замешкается и давно ничего не шлет в редакцию, Некрасов напоминает о себе письмом:

«Отзовитесь! Мы давно от Вас не имели весточки. Журнал наш интересуется Вами, желательно знать – можно ли рассчитывать на Вас, – на какое произведение и к какому времени?» (12 октября 1870 года)

«Мы дожидаемся нетерпеливо Вашей новой комедии, которая могла бы войти в № 1 “От. з.”. Уведомьте, пожалуйста, поскорее, можно ли на это рассчитывать наверное» (28 ноября 1870 года).

«Извещают о новой Вашей комедии. Я питаю надежду, что Вы не обойдете нас ею: нам она весьма нужна и желательна…» (16 октября 1873 года)[619]