Александр Островский

Комедии, написанные после «Бесприданницы» – «Невольницы», «Сердце не камень», «Красавец-мужчина», «Не от мира сего», – совсем уж не имели успеха, а если имели, то с неожиданной стороны. Газеты начала 1880-х годов отмечали как некоторую дерзость, что в пьесе «Красавец-мужчина» драматург впервые показал тип сутенера, заговорил о фальшивой процедуре развода. Причем главной «изюминкой» пьесы находили то, что прямо на сцене подстраивалось уличение жены в «грехе», требуемое формальным законом, – тогда много шумели об этом. Острой репликой на «злобу дня» считали и пьесу «Без вины виноватые»; в ней автор коснулся прав «незаконных детей» – тоже по внешности модная, «либеральная» тема.

Но Островский-то понимал дух времени иначе, чем газетные фельетонисты. Что называть современностью? Есть современность часа, дня, года, века. Есть современность примет, облетающих за один сезон, и современность новых душевных сдвигов, отвечающих переменам в социальном «материке» и бытующих по меньшей мере десятилетия. К такой современности, отвоевывающей себе место в «вечности», Островский тяготел куда более.

Все сюжеты его поздних пьес в сфере личной, семейной, домашней. Старая, как мир, тема: любит – не любит. Любит того, кто не любит ее, – ее любит тот, кого она не любит…

Вот они проходят перед нами, одна за другой, со скорбными, усталыми, просветленными лицами – кроткие и страстные, терпеливицы и мученицы – женщины поздних пьес Островского. Обстоятельства жизни, то, что несколько отвлеченно зовут «судьбою», неизменно враждебны им. Но как по-разному ведут они себя в этих обстоятельствах! И как несходны, при всем родстве «вечно женских» черт, их характеры!

Кроткая, послушная, беззащитная Вера Филипповна; страстная, эгоистическая, лживая Евлалия; чистая, цельная, наивная Зоя; слабая, кроткая, доверчивая Ксения…

Мужчины в тех же пьесах – однообразнее, беднее жизнью души. Ими чаще руководят корысть, мелкие вожделения. Печать века, среды и обстоятельств глубже вырезывается на их лицах: желание покрасоваться, погоня за богатым приданым, поиски «невесты с золотыми приисками»… Паратов, Окоемов, Мулин, Ераст, Кочуев не умеют любить, знают одну выгоду, легко обманывают. Стыров, Коблов, Коркунов – люди старого завета, если и любят, то тяжело, по-домостроевски самовластно.

Петербургский актер Варламов как-то упрекнул Островского в том, что в своих пьесах он идеализирует женщину. «Как же не любить женщину, она нам бога родила», – шутливо отозвался Островский.

«Красота спасет мир», – говорил Достоевский. Мир спасет добро, утверждал Толстой. Островский не стал бы отрицать, что за каждым из этих утверждений есть толика истины. Но несомненнее для него другая максима: мир спасется любовью.

Женщины его поздних пьес несут в себе огромную энергию любви, привязанности, самоотвержения. Но эти дары души никому не нужны. Порывы их расточаются в пустоту, сами они гибнут…

Последняя пьеса Островского «Не от мира сего» задумана была как завершающая песнь, грандиозный прощальный гимн этой теме. Пьеса не удалась. Она совсем провалилась бы в Петербурге, если бы не игра гениальной Стрепетовой. Сказались усталость, болезни, слабеющие силы. Но замысел ее, сам лирический тон был смел и нов, и мастеру не хватило, быть может, последнего напряжения сил, чтобы сделать ее вещью, которая встала бы в ряд его шедевров.

А пьеса о бесприданнице осталась жить навсегда. Заново открытая для русского репертуара Верой Комиссаржевской, сыгравшей Ларису годы спустя после смерти автора, она показала, как поспешны были газетные судьи и какая пропасть лежит между понятиями – успех и удача.

В новом доме

Осенью 1877 года Островский покинул старый дом у Николы-Воробина и перебрался на новую московскую квартиру. Переезд этот дался ему нелегко. Он прирос к старому месту и с трудом оторвался от дома, который помнил с юности и в котором прожил тридцать долгих лет.

Вообще-то давно следовало бы на это решиться. Дом у Серебрянических бань год от году ветшал, становился тесен для большой семьи. Зимою, как ни топи, было в нем сыро, холодно. Островский вечно зяб, сидя за столом в валенках и беличьей шубейке, легко простужался. Здесь не было и по-настоящему покойного угла для работы, а времена, когда безразлично было, где пристроиться писать – на подоконнике, на краешке стола, – видно, ушли безвозвратно. Любой шум в доме отвлекал его, тревожил. К тому же ездить от Яузы в центр города, где жили все его московские знакомые, стало вроде далековато. Словом, как ни поверни, надо было решаться на переезд.

Островский любил рассказывать историю своего новоселья. По его словам, тут подтвердилось правило: желать – значит получить. Долго не решаясь начать поиски новой квартиры, он сказал как-то в шутку:

– Нет, я привык… где я найду такие удобства? Никуда я не перееду, разве мне предложат жить в кабинете князя Сергея Михайловича Голицына.