Александр Островский

– Ничего я не вижу, Саша, в этом хорошего!

Драматург поднимается и с укоризной отвечает:

– А что же, по-твоему, эти твои бумаги лучше?

И братья расстаются»[705].

Летние месяцы Михаил Николаевич часто проводил в Щелыкове.

Братья вместе гуляли, а за столом садились обыкновенно рядом. «Во время обеда, – вспоминает жена Музиля, В. П. Бороздина, – А. Н. и М. Н. непременно поспорят, отодвинут стулья, сядут друг против друга и, когда спор разгорится, повернут стулья спинками друг к другу и в таком положении, не глядя друг на друга, продолжают спорить, а я сижу напротив и едва удерживаюсь от смеха»[706].

Александр Николаевич не принадлежал к доморощенным политикам, которые любят обсудить судьбы мира за чашкой чая, и обычно, едва разговор касался остросовременных вопросов, улыбаясь, говорил, что их лучше решать не с ним, а с Горчаковым или Бисмарком. Но не отказывал себе в удовольствии иной раз поспорить с братом-сановником на политические темы, как будто для того лишь, чтобы сбить с него петербургское высокомерие.

Сухощавое, тщательно бритое лицо брата выражало огорчение и досаду – Александр Николаевич не хотел его понять. Чтобы разрядить взаимное неудовольствие, Островский предлагал послеобеденную партию в вист или неторопливую прогулку. Иногда ему удавалось уговорить Михаила Николаевича пойти ловить с ним рыбу. Сенатор удил в перчатках, брезгливо насаживая червя на крючок под добродушно-насмешливым взглядом Александра Николаевича.

Они не раз уж решали про себя – не касаться больше политики, но невольно срывались в спор. Нельзя сказать, чтобы наш драматург одобрял, к примеру, терроризм или придерживался радикальных взглядов на государственное устройство. Известно было, что он осуждает «преступные мальчишеские выходки» террористов. Но вот однажды, во время тихой послеобеденной прогулки с братом в компании четы Музилей, Михаилу Николаевичу подали телеграмму из Петербурга. Он страшно побледнел и сказал изменившимся голосом: «Какой ужас! Мезенцева убили!» (Мезенцев был ненавидимый революционерами шеф жандармов, и Степняк-Кравчинский привел в исполнение приговор «Народной воли» над ним.) Александр Николаевич посмотрел на испуганного брата и ответил неожиданно:

– Давно пора! Как раньше не убили![707]

Легко представить себе немую сцену в духе гоголевского «Ревизора» на дорожке щелыковского парка!

И так всегда. В домашних, семейных отношениях не было, казалось, людей ближе. Михаил Николаевич поддерживал брата, принимал участие в его петербургских хлопотах, помогал, советовал. Но едва дело касалось «общих материй», братья будто молчаливо поворачивали стулья спинками друг к другу.

А теперь «на первое возвратимся», как говаривал Аввакум. В тяжелую пору гонений «Отечественным запискам» особенно важно было сохранить сотрудничество Островского. Это был знак того, что настоящие писатели, несмотря на все нападки, не отвернулись от журнала.

«Считаю приятнейшею обязанностью уведомить Вас, – писал Островскому с нарочитой витиеватостью Салтыков, – что “Отечественные записки” еще существуют, а следовательно, не невозможно, что и 1-й № 1883 года выйдет»[708]. Ссылаясь на обычай, заведенный в журнале «с древнейших времен», Салтыков просил, понятно, новую пьесу. Но весь тон его письма намекал прозрачно, что журнал живет от книжки к книжке, под постоянной угрозой запрета.

Островский дал тогда Салтыкову свою комедию «Красавец-мужчина». В январе следующего, 1884 года он напечатал в «Отечественных записках» пьесу «Без вины виноватые». А всего спустя три месяца, в апреле 1884 года, правительство объявило, что журнал запрещается за вредное направление и открывшуюся связь некоторых его сотрудников с революционным движением.

Лишение журнала Щедрин пережил как личную трагедию. Несчастие делает человека недоверчивым. Ему казалось, что с закрытием «Отечественных записок» все литераторы отшатнулись от него. И Островского он заподозрил в том же.

Еще прежде, по врожденной привычке никого не щадить ради красного словца, Щедрин посмеивался над тем, каким «высокопоставленным» выглядел драматург на данном в его честь в 1882 году обеде: «Сидит скромно, говорит благосклонно и понимает, что заслужил, чтоб его чествовали. И ежели в его присутствии выражаются свободно, то не делает вида, что ему неловко, а лишь внутренне не одобряет. Словом сказать, словно во дворце родился»[709].

Написано смешно, едко, но несправедливо. Щедрин зря растрачивал свой яд, осмеивая сдержанность Островского. Его положение «брата своего брата» было более чем деликатным. Зато поведение в отношении автора этих язвительных строк оказалось безукоризненным.

В бедственную для «Отечественных записок» пору Островский выхлопотал через брата право напечатать в журнале три ранее запрещенные сказки Щедрина: «Премудрый пескарь», «Самоотверженный заяц» и «Бедный волк». Сказки Щедрина вызывали у него восхищение. Он читал их вслух дома. Его сын Миша переделал для народного издания одну из них – «Пропала совесть».