Александр Островский

Как об университетском своем наставнике у Островского сохранилась о Шевыреве не бог весть какая добрая память. Но все же он был в его глазах знаток и ценитель литературы, человек, не чуждый театру, принявший участие в знаменитой полемике о Мочалове и Каратыгине со статьями, подписанными П. Щ. в «Молве». К тому же Шевырев любил казать себя меценатом, покровителем молодых дарований. Островский должен был помнить, как еще на лекциях по словесности Шевырев до небес расхваливал курсовые сочинения некоторых студентов и сожалел, что юные таланты, посвящая себя юриспруденции, бросают перо. Ему было приятно первому приветить талант в своем бывшем слушателе.

Говорят, на вечер у Шевырева были приглашены некоторые сотрудники «Московского городского листка» – Хомяков, Сергей Колошин, Аполлон Григорьев, тогда еще далекий Островскому и едва знакомый с ним. Островский впервые читал свое сочинение в таком широком и почтенном литературном кругу – до сих пор его слушателями были два-три ближайших приятеля, и молодой человек отчаянно волновался.

Когда он закончил чтение, наступила долгая неловкая пауза. Островский сидел, опустив глаза. Вдруг Шевырев вскочил со своего кресла, подбежал к автору, взял его за руку, поднял с места и с пафосом провозгласил: «Поздравляю вас, господа, с новым драматическим светилом в русской литературе!» Хор поздравлений и похвал обрушился на него вслед за словами Шевырева[80].

Островский рассказывал потом, что не помнил, как вернулся домой; он был в каком-то тумане и, не ложась спать, проходил всю ночь по комнате. Слова Шевырева показались ему сказочным подарком, ведь в конце концов это был не просто сентиментальный профессор-славянофил, к которому привыкли иронически относиться студенты, это был еще и человек, первыми стихами которого восхищался Пушкин, с которым дружил и которому доверял править свои сочинения Гоголь! А потом, как дорого в молодые годы признание и участие, от кого бы оно ни исходило, и как многое можем мы забыть и простить за доброе слово, произнесенное вовремя!

После вечера у Шевырева Островский почувствовал в себе прилив сил и «бодрость работы». «С этого дня, – написал он за полгода до смерти в своей автобиографической заметке, – я стал считать себя русским писателем и уж без сомнений и колебаний поверил в свое призвание».

Драшусов с охотой принял к публикации пьесу молодого автора, тепло встреченную в профессорском и литературном кругу. «Московский городской листок» был не чужд заботы о театральном репертуаре. «Драматургия наша вообще спит, – писала газета незадолго до появления на ее страницах «Картины семейного счастья», – а если пробуждается подчас к бенефисам актеров, то издает какие-то неявственные звуки, похожие на зевоту»[81]. Всего неделю спустя после этого обескураживающего заявления на страницах «Московского городского листка» появилась первая законченная пьеса Островского.

«Картина семейного счастья» была напечатана 14 и 15 марта без подписи автора и имела, кроме основного названия, еще и обозначение «Картины московской жизни», как бы обещавшее продолжение этого рода публикаций. Почему не захотел Островский назвать свое имя? То ли опасался начальства и насмешек сослуживцев по Коммерческому суду? То ли не хотел, чтобы его пьеса попалась на глаза отцу? А может быть, просто считал этот опыт предварительным и робко, ощупью делал первый шаг с твердого берега чиновничьей службы на зыбкую литературную почву.

«Картину…» Островского заметили. До автора дошло известие, что о ней сочувственно отозвался Гоголь[82]. Вскользь отметил ее появление в одном из своих фельетонов в «Московском городском листке» Аполлон Григорьев[83]. Приятно и лестно было молодому автору получить за пьесу и первый гонорар. Драшусов заплатил ему что-то около сорока рублей, а на эти деньги можно было обновить свой гардероб, изящно экипироваться, что не казалось последним делом двадцатичетырехлетнему молодому человеку. «И как я был рад – ох как рад, деньги были нужны», – вспоминал Островский в старости счастливый день первого гонорара.

Ободренный успехом, Островский снова вернулся к оставленным было черновикам и наброскам о Замоскворечье. Он увидел в Драшусове заинтересованного в его сотрудничестве редактора: очерк о Замоскворечье прямо вводил в круг тем, которыми занималась его газета.

Петербург и Москва, Москва и Петербург – эти сопоставления были у всех на устах в эту пору. Добродушная и патриархальная Москва выглядела привлекательнее в сравнении с холодным, чиновным, дворцовым Петербургом, и эта внешне невинная тема обретала неожиданную остроту. После статьи Гоголя, первым сопоставившего две столицы в «Петербургских записках 1836 года», появилась ходившая в рукописи статья Герцена «Москва и Петербург» (1842), а затем и статья Белинского «Петербург и Москва» (1845).