Александр Островский

В «Московском городском листке» был опубликован в 1847 году большой фельетон Аполлона Григорьева «Петербург и Москва». Северную столицу, как холодную, рациональную «голову» России, Григорьев противопоставлял Москве, «сердцу» страны. Петербург для Григорьева – воплощение бездомности, скуки и серости жизни. Москва – образ теплого, родного, домашнего быта, семьи, собравшейся вечерком вокруг самовара, а коли захочется разгула души – с ураганом страстной цыганщины[84].

«В 1845—46 споры о Москве и Петербурге повторялись ежедневно или, лучше, еженощно, – вспоминал Герцен. – Даже в театре пели какие-то петербургоубийственные куплеты К. С. Аксакова в водевиле, в котором была представлена встреча москвичей с петербургцами на большой дороге»[85]. Статья Григорьева не была единственным выступлением на эту тему в «Московском городском листке». В. Драшусов, просивший Герцена участвовать в его газете, получил от него обещание написать нечто вроде «аксаковской встречи», редактор торопил его, и в конце концов смог напечатать великолепный фельетон Искандера «Станция Ёдрово».

Увидевшись в те дни с Константином Аксаковым, Герцен сказал ему:

– Я так вдохновился вашим почтовым куплетом, что сам для «Листка» написал «станцию».

– Надеюсь, однако, вы не за…

– Нет, нет, против.

– Я так и ждал, что вы против.

– Да, да, только ведь притом против обоих!

В самом деле, остановившись па станции Ёдрово, на полдороге между Москвой и Петербургом, путешественник Герцена начинал раздумывать о сравнительных достоинствах обеих столиц и не находил повода отдать предпочтение одной из них. Многоэтажный Петербург с его скучным, бюрократическим, казенным складом жизни уступал мирной и хлебосольной, напоминавшей большое село Москве, но, с другой стороны, московская сонная отсталость не глядела преимуществом в сравнении с деятельным европейским ритмом жизни Северной столицы.

«Житель Петербурга, – пишет Герцен, – привык к деятельности, он хлопочет, он домогается, ему некогда, он занят, он рассеян, он озабочен, ему пора!.. Житель Москвы привык к бездействию: ему досужно, он еще погодит, ему еще хочется спать, он на все смотрит с точки зрения вечности; сегодня не поспеет, завтра будет, а и завтра не последний день». И еще: «Московские писатели ничего не пишут, мало читают – и очень много говорят; петербургские ничего не читают, мало говорят – и очень много пишут. Московские чиновники заходят всякий день (кроме праздничных и воскресных дней) на службу; петербургские заходят каждый день со службы домой; они даже в праздничный день хоть на минуту, а заглянут в департамент. В Петербурге того и смотри умрешь на полдороге, в Москве из ума выживешь; в Петербурге исхудаешь, в Москве растолстеешь – совершенно противуположное миросозерцание»[86].

Очерк Герцена как бы зачинал в «Городском листке» тему, которую предстояло подхватить Островскому. И мимоходом оброненное замечание Искандера об «удивительной панораме Замоскворечья, стелющегося у ног Кремля», было развернуто Островским, наблюдавшим его не издали, как красивый городской ландшафт, а в упор и изнутри, – в «Записках замоскворецкого жителя».

Кстати сказать, вероятно, как раз в приемной «Городского листка» или в комнатах самого редактора познакомился тогда Островский с Герценом и лично. О первых беллетристических вещах Герцена, таких как роман «Кто виноват?», Островский отзывался с удовольствием и похвалой: «Умно написано»[87]. А научно-публицистическими его статьями Островский со своими друзьями в ту пору просто зачитывались. «Недавно мы прочли в другой раз два первые письма об Изучении Природы, – писал Тертий Филиппов Е. Эдельсону. – Боже мой! Как это написано! Я прошу Островского прислать мне продолжение»[88].

Для молодого западника и материалиста, каким был в ту пору Александр Николаевич, знакомство с Герценом было важным и приятным событием, о котором он вспоминал на склоне лет, беседуя с Луженовским. Герцен же, вероятно, не обратил тогда особого внимания на представленного ему застенчивого молодого человека. Во всяком случае, когда три года спустя он получил от Грановского известие об ошеломляющем успехе комедии «Свои люди – сочтемся» «некоего Островского», это имя ничего не сказало ему.

Но Островский-то не мог забыть эту встречу и, публикуя «Записки замоскворецкого жителя», наверное, рассчитывал, что Герцену и его кругу они должны понравиться. Своеобразный край Москвы был нарисован там в подлинной натуре, без тени славянорусской идиллии.