Александр Суворов

— Австрияков кто не бил! Но что же сами итальянцы?

— Ах, дядюшка! Прочитайте парижские газеты — там пишут, что Бонапарт принес Италии свободу на штыках своих солдат. Что великий итальянский народ сбросил иго королей и монархов. Везде сажают «деревья вольности». Все вдруг сделались республиканцами. Берутся за оружие, чтобы помогать освободителям — французам. А почитаешь венские газеты, видишь, что все это сущий вздор, что Бонапарт отзывается об итальянцах с презрением, что вместо свободы Бонапарт принес ужас. За ничтожную провинность он велел перебить все население города Луго. В городе Бинаско за то, что убили одного французского солдата, по приказу Бонапарта город истребили огнем, перекололи все население, включая женщин и детей! Он велел расстрелять всех городских чиновников Палии, а город отдал на разграбление своим солдатам. Какое варварство, какая дикая жестокость!

Говоря это, Горчаков волновался. Суворов, не перебивая его, слушал, а когда тот умолк, проговорил:

— Достоинство воина — храбрость, а доблесть его — великодушие. Мы жителей не убивали и не обирали. И, если придется, мои богатыри будут воевать в Италии не ради добычи! Войны не миновать, иначе Павел Петрович меня не звал бы!

— О войне нет речи, дядюшка…

— Зачем же он меня зовет?

— Это нетрудно понять. Сделав вам комплимент, скажу: он вас, дядюшка, немножко боится — нет, не персоны вашей, а самого звука имени вашего трепещет! Оно поднимает все русские сердца. Вас любят в полевых войсках. Гвардия сейчас только о вас и говорит. Держать вас в унижении долее опасно для самого принципа царской власти. Остается одно: сделать великодушное движение, протянуть вам руку примирения. Он это сделал. Вам надо ехать!

— Стало так, я ему не нужен. Почему он написал «графу»? Он мог написать «фельдмаршалу».

— Ах, Александр Васильевич! Да вы знаете его — ведь он педант. Форма для него все. Поверьте, он вам вернет жезл фельдмаршала при первом разговоре.

— Не поеду! Ты, дружок, сосни, а мне пора на колокольню, к службе звонить…

Горчаков всплеснул руками в отчаянии.

— Да поймите вы наконец, упрямый старик! — заговорил раздраженно Горчаков. — Я не могу, немогу к нему вернуться с таким ответом. Он прямо пошлет меня в Сибирь! Черт возьми! — стукнув по столу кулаком, вскричал Горчаков. — Я увезу вас силой, сударь!

— Силой?

— Да! Закатаю в кошму, положу в сани и повезу…

— Прошка! — позвал Суворов.

Вошел Дубасов.

— Прошенька! Заступись за меня. Племянник буянит. Кричит на меня. Хочет силком везти! В кошму завернуть!..

— Нехорошо, сударь! — обратился Дубасов к Горчакову. — Кошма у нас, конечно, найдется, да что толку, если вы привезете его величеству бездыханное тело фельдмаршала Суворова? А будете на своем стоять, пойду в баню, подыму Николева, он вас, сударь, научит, как надо исполнять монаршую волю.

— Да вы тут с ума посходили все!

— Не мудрено, сударь, и с ума сойти! А тебе, Саша, по старой дружбе скажу: не упрямься — все-таки царь зовет, не кто-нибудь. Сила солому ломит! Пускай они назад скачут — скажут, что Суворов едет. И поедем мы с тобой в Питер на долгих, потихоньку; что нам старые кости трясти на курьерской тройке. Проселочками по мягкому снежку до Питера доберемся. Мягко. Так-то и волк сыт будет, и овцы целы.

— Кто волк? — сердито спросил Горчаков.

— Это вам, сударь, точно известно…

Большего Горчаков добиться не мог и поскакал в Петербург один. Возвратясь в столицу, он тотчас доложил Павлу Петровичу:

— Суворов едет!

Суворов приноровил приезд в Петербург, по своему обычаю, к ночи. Павел уже несколько раз о нем справлялся у Горчакова. Узнав, что дядя прибыл, Горчаков, не медля ни минуты, поехал во дворец с докладом. Павел уже разделся на ночь, но вышел к флигель-адъютанту, накинув шинель, и сказал, что принял бы Суворова сейчас же, если бы не было так поздно. Он назначил свидание с опальным фельдмаршалом на утро.

Суворов не захватил с собой никакого военного платья, ему пришлось надеть мундир племянника. Мундир был, конечно, нового образца. К счастью, он пришелся впору. В девять часов утра Суворов был во дворце. Возвращаясь с прогулки, Павел, как только соскочил с коня, спросил Горчакова, здесь ли Суворов. Узнав, что Суворов уже приехал, император вбежал в приемную, схватил Суворова за руку и повел в свой кабинет. Там они, затворясь вдвоем, проговорили больше часа, затем Суворов поехал на развод, по приглашению Павла.

Император рассчитывал блеснуть перед Суворовым своей опруссаченной гвардией. Желая угодить Суворову, Павел водил батальоны скорым шагом, показывал примерную атаку. Суворов отворачивался, смеялся в кулак, наконец сказал Горчакову:

— Не могу больше! Брюхо болит! — и уехал с вахт-парада, не дождавшись пароля.

Павел, разгневанный, призвал после развода Горчакова и спросил его:

— Что это значит? Я ему делал намеки, чтобы он просился вновь на службу, а он мне про Измаил начал рассказывать. Я ему повторил намеки, он опять свое — про Кинбурн, Очаков. Извольте, сударь, ехать к вашему дяде — пусть он объяснит свои поступки, и привезите ответ; до тех пор я не сяду за стол!