Александр Великий. Дорога славы

При всём том, что неподобающие солдату излишества вызывают у меня отвращение, общая распущенность затронула и меня. Ещё в Дамаске я взял в постель вдову Мемнона Барсину. Сделано это было по предложению Пармениона, чтобы держаться подальше от гарема Дария, но его план принёс и неожиданные плоды. С одной стороны, я стал заботиться не только об армии, но и о женщине, а с другой — сам стал зависеть от некоторых её услуг. Барсина защищает меня. Если бы не она, всякого рода просители и жалобщики не оставили бы мне и минуты времени. Барсина закрывает мою дверь и не пускает никого, давая мне возможность работать, и не разрешает мне чересчур напиваться (есть у меня такая слабость).

На её день рождения я устраиваю пир, на котором публике предлагается представление. Акробаты, вооружённые мечами (настоящими, остроту лезвий которых они демонстрируют, жонглируя плодами айвы и рассекая их в воздухе), исполняют пантомиму завоевания Персии. Это должно польстить македонцам, но, когда оно завершается, Тигран, успевший стать моим другом, заявляет, что оскорблён увиденным, и обвиняет Барсину в бесстыдном низкопоклонстве.

И тут, ко всеобщему удивлению, встаёт Парменион.

   — На что ты жалуешься, перс? — вопрошает он Тиграна. — Ведь в этой войне победили не мы, а вы!

Никогда прежде я не слышал, чтобы Парменион говорил столь возбуждённо и с такой горечью. В огромной палате воцаряется тишина. Парменион обращается ко мне.

   — Да, мы потерпели поражение! — заявляет он. — Мы побили этих персов на поле, но они перехитрили нас во дворцах. Посмотри, во что мы одеты, что мы едим, что за свиты нас окружают. Ты не уничтожил Дария, Александр, а превратился в него сам. Что же до этой женщины, опутавшей тебя, словно паучиха, то признаю, что, указав тебе на неё, я поступил как недальновидный глупец.

Некоторые из гостей пытаются заглушить его, опасаясь моего гнева.

   — Ну а теперь, — говорю я ему, — тебе остаётся только сказать, что мой отец никогда бы не повёл себя таким образом.

   — Да, он бы себя так не повёл.

   — Я не мой отец!

   — Конечно, — отвечает Парменион, — это мы всё ясно видим.

В другое время подобная дерзость заставила бы мою руку потянуться к мечу. Но сегодня я чувствую лишь отчаяние.

Гефестион возвышает голос в мою защиту.

   — Действительно, — соглашается он, — Александр не Филипп. Ибо Филипп никогда не ставил перед собой столь грандиозных задач и даже не догадывался об их существовании! Будь во главе нас Филипп, мы так бы и торчали в Египте, предаваясь праздности и порокам...

   — А чем мы занимаемся сейчас? — вопрошает Парменион.

   — ...вместо того, чтобы переделать окружающий мир в нечто смелое и новое!

Парменион смеётся Гефестиону в лицо. Старому полководцу за семьдесят. Он уже отдал походу одного сына, Гектора, и потеряет другого, Никанора, спустя всего два месяца после нашего выступления. Он помнит меня ребёнком, а мой отец был другом его юности, с которым они вместе мечтали... о чём? Не об этом, это уж точно.

Он обращается к Гефестиону:

   — А тебе, валяющемуся в царской постели, лучше бы помолчать. Мне зазорно находиться с тобой рядом!

Он имеет в виду, что от Гефестиона зависит, кто из полководцев получит ко мне доступ, однако мой друг приходит в ярость.

   — Что ты хочешь этим сказать, сын шлюхи?

На защиту отца устремляется Филот. Он взбешён и готов броситься в драку, но стража, по указке Локона, хватает его.

   — Что за шум и гам? — с деланным удивлением говорит Локон. — Или у нас тут собрались философы, спорящие о сущности бытия?

Смех помогает несколько разрядить обстановку. Слуги устремляются к своим господам с влажными салфетками и наполненными вином кубками. Когда шум утихает, Гефестион поднимается на ноги. Никогда в жизни не испытывал я большую гордость за него, чем в тот час, при виде того, как он, являя образец терпения, отвечает на враждебные выпады дружелюбием и великодушием.