Александр Великий. Дорога славы

Как-то раз в Афганистане мне пришлось сформировать подразделение, которое было названо «недовольные». Его, как я уже говорил, составили в первую очередь ветераны старого корпуса, хорошие солдаты, многие из которых были старше меня лет на двадцать, помнившие Пармениона, любившие его и задетые тем, как я обошёлся с заслуженным полководцем. Будучи разбросанными по различным подразделениям, они сеяли заразу недовольства, и объединение их в один отряд стало своего рода карантинной мерой. Да и присматривать за ними стало полегче.

Разумеется, это было лишь временной мерой, откладывавшей окончательное решение вопроса, необходимость которого назревала уже давно.

Теперь большая часть командного состава армии представлена новыми людьми, молодыми (зачастую моложе меня) командирами, служившими только под моим началом и обязанными своим продвижением исключительно мне. Но Афганистан породил разброд даже среди них. «Волчья война» приучила их к самостоятельности и, соответственно, отучила от повиновения и дисциплины. Расхрабрившись и возомнив о себе невесть что, мои полководцы начинают тяготиться стычками с дикарями, мечтая о землях, подобных Вавилону и Египту, где есть деньги, слава и власть. Более того, чем более самостоятельно действовали отдельные отряды, тем в большей степени солдаты и младшие командиры начинали чувствовать себя не моими, а их людьми, ибо и продвижение, и награды они получали не из рук царя, а непосредственно от полководца. Дошло до того, что воины стали называть себя солдатами Коэна или Пердикки, а не Александра. Каждая победа, одержанная такими формированиями, приносит славу им, а не армии в целом, а каждый очередной акт жестокости в ещё большей степени обращает их в варваров.

Почувствовав, какое воздействие оказывает на армию эта «бойня», я пытаюсь закончить её поскорее и призываю военачальников действовать энергичнее, чтобы поскорее умиротворить страну и двинуться дальше. Это порождает ещё большую жестокость, но мало ускоряет дело: вместо намеченного года мы задерживаемся здесь на три. Нашими стараниями территории, равные по площади Македонии, совершенно обезлюдели, там не осталось никого, кроме собак и ворон. Вот что писал я матери из Мараканды:

Мой даймон на такой войне чувствует себя как дома, а я нет. Мой гений не испытывает угрызений совести по поводу сожжённых деревень и истребления населения целых провинций. Для меня эти акции лишены благородства и граничат с преступлением. Они ненавистны мне.

В Афганистане мой даймон начинает говорить со мной. Он выступает заодно с «воинами-волками», против которых мы сражаемся. Как и они, даймон не знает жалости. Как и они, он не испытывает страха смерти. Ты спрашивал, Итан, можно ли соотнести даймона с душой. Нет, это не душа. Душа должна властвовать над ним, но случается, что даймон берёт верх. В такие моменты человек превращается в чудовище.

В Мараканде моё копьё сражает насмерть Чёрного Клита. Я убил его в приступе пьяной ярости. То был самый постыдный поступок в моей жизни. Более преступный, чем Фивы, более жестокий, чем Тир, гораздо более гнусный, чем казнь Филота (заслужившего смерть изменой), и устранение Пармениона (продиктованное государственной необходимостью и связанное с предательством его сына).

Тот вечер начался, как и любой другой в описываемое время, с вина, похвальбы и споров, становившихся всё более ожесточёнными с каждой новой опустошённой чашей. Коэн только что вернулся из похода в горы с победой, честь которой с ним по праву разделили поддерживавшие его отряды Пердикки и Птолемея. Похвалы этим новым людям льются так же обильно, как и вино.

И тут Чёрный Клит встаёт на защиту «старых вояк».

У Клита был любовник, юноша из свиты по имени Ангелид. Страсть полководца к этому юноше не знала границ, но паренёк, смышлёный и честолюбивый, понял, что звезда Клита на закате (о том свидетельствовало моё намерение назначить его наместником Бактрии), и, горько пожалев о столь неудачном выборе покровителя, стал тайком подыскивать другого. Клит прознал об этом и обозлился не только на любовника, но и на весь мир.

Кто лучше, новые люди или старый корпус?

Когда Птолемей и Пердикка стали защищать первых, Клит обратился ко мне как к арбитру. Я воздал хвалу и тем и другим, дав таким образом понять, что желаю закрыть эту тему.

Но Клит не угомонился, а принялся самым вызывающим образом поносить последними словами не только новых людей, но и всех тех, кто сражался под моим началом, не послужив перед тем под командованием Филиппа. Когда Любовный Локон велел ему или уняться, или уйти, Клит в ярости швырнул в него чашу с вином.

   — И как ты поступишь со мной, если я этого не сделаю? Так же, как с Филиппом?