Александр Зиновьев. Прометей отвергнутый

Шипы повседневности ежедневно саднили душу. Никакие подвиги, стройки и достижения не могли заслонить их. Они не только не уменьшались по мере упрочения нового социального строя, как следовало ожидать согласно теории, но, напротив, находили в нём подпитку, крепли, отвоёвывали новые позиции. Странным был не только сам этот факт, но и то, что ни для кого он не был секретом. Все о нём говорили, порой с гневом и осуждением, порой со стоическим презрением, — и все с этим мирились. Да нет, не просто мирились, а даже не переживали особого конфликта. Подвиг и подлость советского строя уживались самым естественным образом. Подвиг осуждал подлость и тут же поступал самым подлейшим образом — и не замечал этого, продолжая осознавать себя Подвигом. И все видели подлость Подвига и продолжали величать его Подвигом. Подлость называла себя подвигом, и все соглашались считать Подлость подвигом. И совершали подлости, выдавая себя за героев. Это было даже не двуличие, не лицемерие, но особого рода слепота. Слепота добровольная и циничная.

Подросток Зиновьев не хотел слепнуть. В нём вызревали зёрна бунта. Душа требовала какого-нибудь действия. Прочитав «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, он был так потрясён, что задумал писать собственное «Путешествие из Чухломы в Москву». Мысль Бердяева: «Когда Радищев в своём „Путешествии из Петербурга в Москву“ написал слова: „Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала“, — русская интеллигенция родилась» — Зиновьев тогда, конечно, не мог знать. А вот приговор Екатерины II: «Бунтовщик, хуже Пугачёва» — всем советским школьникам был известен отлично. Впрочем, замысел остался замыслом. Время ещё не пришло.

Личность и судьба Александра Радищева глубоко взволновали юношу. Не менее притягательной оказалась фигура ещё одного Александра — Ульянова, несостоявшегося цареубийцы, погибшего за свои убеждения, во имя освобождения народа от его угнетателей.

Странное совпадение: в 1934-м драматург Александр Зиновьев (был такой!) подал в Главрепертком пьесу «Александр Ульянов». Машинопись её хранится в РГАЛИ. Пьеса драматургически слабая, скорее ряд сцен из жизни Александра Ульянова накануне его ареста. С большим монологом об индивидуальном терроре. С неизбежным появлением в эпилоге юного Володи со словами «Мы пойдём другим путём!». Пьеса была отклонена. Но если бы она оказалась более талантливой и вышла на театральные подмостки Москвы, интересно, какое бы впечатление произвела на Сашу Зиновьева афиша спектакля, на которой бы он увидел своё имя рядом с именем своего героя? Увы, к разочарованию биографа, сюжет не состоялся.

Впрочем, своё имя, точнее фамилию, он в скором времени увидит и услышит не раз! В декабре 1934-го будет арестован, а в 1936-м предан суду и расстрелян один из конкурентов Сталина — участник революционного движения в России с 1901-го, соратник Ленина и Троцкого Г. Е. Зиновьев. Каких только проклятий от имени советских людей не прозвучит в его адрес! Саша Зиновьев тоже будет теперь «немножко проклятый». Одноклассники не упустят возможность при удобном случае обозвать его «врагом народа».

Вступив в 1937-м в комсомол — комсомольский билет № 0090569 — и оказавшись через год в составе школьного комитета комсомола, в качестве общественной нагрузки Зиновьев избрал выпуск школьной сатирической газеты, придумав ей название «На перо». Фактически это был его собственный единоличный печатный орган: он выбирал темы, рисовал карикатуры, сочинял к ним острые подписи, писал фельетоны и соответствующие стихи в духе Дмитрия Минаева — поэта из некрасовского окружения, которого очень ценил, восхищаясь поэтической находчивостью этого признанного «короля рифм». Увы, ничего от тех ранних опытов зиновьевской сатиры не сохранилось, и потому трудно судить, насколько смелы и действенны были его начальные шаги на этом поприще, но можно не сомневаться, что первые подступы к «Зияющим высотам» были сделаны им именно тогда.

Его ум, бойкий характер, острый язык и открытость миру привлекали к нему многих. Он сходился легко, хотя дружеских привязанностей было немного. В своих мемуарах Зиновьев с теплотой вспоминает о соседском мальчике Валентине Марахотине, дружбу с которым пронесёт через всю жизнь: «Он был чрезвычайно красив в русском стиле, атлетически сложен, смел, до болезненности честен и самоотвержен. Он покровительствовал всем в округе, кого могли обидеть уличные ребята. Я ему тоже был обязан многим. Отец у него умер от пьянства, а мать скоро заболела. Валентину пришлось бросить учёбу и начать работать. Уже с четырнадцати лет он подрабатывал водолазом на водной станции и тренером по плаванию… Я его очень любил и относился к нему как к брату»[12].