Александр Зиновьев. Прометей отвергнутый

«Я о нём сразу узнал, как только он появился в культурно-политической и социальной жизни России и западного мира, — рассказывал Зиновьев в 2000 году в интервью „Лимонке“. — Сначала я о нём узнал как об очень экстравагантной личности, и в этой экстравагантности он мне был крайне симпатичен. Как только я познакомился с его сочинениями, я сразу проникся к нему большим уважением. На мой взгляд, он блестяще одарённый, литературно одарённый писатель. <…>

Многие люди из моих знакомых, из моего окружения как-то возмущаются, ругаются. У меня лично все его поступки никакой негативной реакции не вызывают. Может быть, здесь сказывается моя юношеская склонность вот к такого рода экстравагантной деятельности, к анархической деятельности, может быть. Но какие бы он идеи ни выдвигал политические, какие бы организации ни создавал, что бы он ни делал, он всегда во всё привносит нечто лимоновское, вот это лимоновское начало является главным, а всё остальное — это, в моём представлении, лишь форма, в которой это лимоновское начало проявляется. <…>

Я, конечно, уже в моём преклонном возрасте сам такие фортели выкидывать уже не могу, но к Лимонову при всех обстоятельствах отношусь с симпатией. Чтобы он ни делал, я думаю, что он делает всё не как человек практический, расчётливый, корыстный. В русской истории такое можно было наблюдать в Сергее Есенине, в есенинских поступках, я бы это мог увидеть в герое своей юности Александре Ульянове. Он был необычайно умный человек. Он знал: то, что они делали, — это бессмысленно. И всё-таки он шёл на этот шаг, поскольку всегда есть более высокие соображения, чем соображения целесообразности и так далее. Есть одна цель: надо прорываться! А как? Вот, Лимонов, по-моему, бунтует, он прорывается — и это достойно уважения и симпатии!»[810]

Может показаться странным и противоречивым то, что Зиновьев, с одной стороны, призывал к созиданию, а с другой, к восстанию и бунту (как мы все знаем со времён Пушкина, «бессмысленному и беспощадному»). Но для него революция всегда была высшей формой созидания. В революции он видел творческое начало, несущее миру обновление и прогресс. В этом, кстати, было его принципиальное расхождение и с советскими диссидентами, и с новорусскими либералами. В этом он был с коммунистами заодно.

Восстание и Возрождение, для Зиновьева, синонимы.

Однажды он взял кисти и краски и переписал наново свой «Автопортрет». Тот знаменитый, где из напряжённых складок лба вырываются молнии мыслей, образующие пальцы рук, охвативших раскалённую голову. Он убрал сюрреалистический декадентский фон и оставил только лицо с впившимися в череп руками. Теперь уже не было вариантов трактовки. Пальцы отточенными кинжалами врезались в мозг, принося боль физическую, заглушая муку духовную. Бледное лицо застыло в гримасе скорби.

Фон он выкрасил красной краской.

Он больше не хотел продолжать литературную деятельность. «Первый писатель XXI века», как окрестила его западная критика в 1976 году, всё сказал в веке XX. Да и писать ему уже давно надоело. Ещё в 1985 году, отвечая на вопрос газеты «Liberation», он признавался: «Я пишу, потому что вынужден это делать. Более пятидесяти лет я успешно уклонялся от этого. Но обстоятельства в конце концов сложились так, что я не выдержал и написал первые романы, очистив тем самым моё сознание от груза мыслей и образов, которые накопились в нём за прошлую жизнь. Когда меня выбросили из России на Запад, литературная деятельность оказалась для меня единственным средством зарабатывать на жизнь и содержать семью. И кажется, что это литературное проклятье будет преследовать меня до конца жизни. Возможно, кому-то литературное творчество приносит радость. Мне оно приносит в основном страдания. Возможно, кто-то пишет для того, чтобы учить уму-разуму человечество. Я никого поучать не хочу, ибо считаю это делом абсолютно безнадёжным. Я пишу, подчиняясь принудительным законам жизни, процесса писания, развития мыслей и пластики образов»[811].

После возвращения на родину обстоятельства больше не требовали от него обязательного занятия литературным трудом. Была регулярная зарплата. Была пенсия. А российские гонорары не соответствовали затраченным интеллектуальным усилиям. Но главное, он планировал сосредоточиться на социологии. «В мире и в России, согласно моим исследованиям, сложилось такое состояние, — пояснял он, — для описания которого средства литературы оказываются слишком слабыми. В сфере искусства адекватными средствами изображения могут стать лишь кино и телевидение, опирающиеся на все прочие средства познания изображения и вбирающие их в себя. Но мне уже поздно уходить в эту сферу. Да я и не чувствую себя способным на это. В сфере же социологии, особенно в той её части, которую разрабатываю я сам, ещё имеются сильные изобразительные средства, адекватные характеру наступившей эпохи»[812].