Александр Зиновьев. Прометей отвергнутый

Карл Кантор вспоминал: «Чему он учил? У него не было никакого особого предмета, он учил философии. Учил философии, учил критическому отношению к тем оценкам истории философии или фигур философских, которые навязывались курсом философского факультета. Вот так бы я сказал. И особенно это касалось марксистско-ленинской философии. К примеру, он говорил мне в 48-м, примерно, году, что первым вульгаризатором марксизма был Энгельс. Я отвечал: „Саша, побойся Бога, как так? Вот Энгельс сделал то-то, то-то…“. „Всё это правильно, продолжал он, но ты почитай его ‘Диалектику природы’, — ведь это совершенный бред, вся диалектика природы надуманна, ты что-нибудь подобное у Маркса найдёшь?“ Это воспоминание об одном моменте такого критического удара по сознанию в противовес тому, что говорилось. Презирал работу Ленина „Материализм и эмпириокритицизм“, иначе её не называл как „Мцизм-мцизм“. „Ты пробовал, — он меня спрашивает, — когда-нибудь читать Маха и Авенариуса?“ Я говорю — „не пробовал“. Он говорит: „Попробуй. Они на десять голов выше Ленина, который их критикует. Критикует он Богданова. Ты читал Богданова?“ и т. д. А потом мне в руки попала книжка Богданова против книги Ленина „Материализм и эмпириокритицизм“, и я понял, насколько Саша был прав. Я хочу сказать, что он привлекал неожиданностью, своим углом зрения на изучаемые предметы, казалось бы выверенные и проверенные, и утверждённые и т. д. И это наиболее способных и критически настроенных ребят, желающих знаний, к нему привлекало. Вокруг него всегда собирались, если он где-то в аудитории или на улице, но на улице меньше. На улице он не любил ходить гуртом. <…> И все вообще на факультете знали, что вот есть такой небольшого росточка худенький парень, философ, который умеет думать по-своему. Это задевало всех. Они могли не вникать в то, что он именно говорит и чему он обучает и с чем он не согласен. Но что вот есть такой вот с виду вроде бы человек, который умеет мыслить. Умение самостоятельно мыслить — это была черта, которая к нему привлекала и студентов, и аспирантов, надо сказать. Иногда преподавателей, того же Алексеева, который прислушивался к тому, что говорит Зиновьев. Очень уважительно к нему относился Асмус, бесспорно совершенно. Они замечали — это талант. На третьем курсе уже все видели, что он не как все, другие»[207].

На собственно философской проблематике он сосредоточился не сразу. Первое время он ещё помышлял о карьере писателя. Рукопись, привезённая с собой, понуждала к действиям. Естественно, после учинённого в августе 1946 года партийного разноса советской литературы и, в частности, литературной периодики на примере журналов «Звезда» и «Ленинград», предлагать куда-либо «Повесть о предательстве» в её первоначальном виде не представлялось возможным, если, конечно, исключить вариант полного безумия или самоубийства. Но нет, ему хватило того «года ужаса», который он чудом пережил в 1940-м, и снова наступать на грабли он не собирался. Уцелев тогда, а потом — на фронте, он научился действовать осмотрительно. Но осмотрительность не исключает риска. Он всё-таки решил попробовать.

Литературных связей у него не было. Но, познакомившись с Ильенковым, ему пришла на ум мысль показать рукопись его отцу, известному советскому писателю, лауреату Сталинской премии Василию Ильенкову. Какие-то его рассказы про лётчиков и партизан попадались в своё время в руки. Были они, как и все произведения той поры, в патриотическом духе, в заданном обстоятельствами жанре героической новеллы, впрочем, не лишены психологизма и даже философских обобщений. К тому же Василий Павлович имел богатый опыт редакторской работы. В течение многих лет он возглавлял отдел прозы журнала «Октябрь», а после войны стал заместителем главного редактора.

Свою повесть он переписал наново. Теперь главным героем стал осведомитель или точнее, на языке того времени, разоблачитель врагов. «Повесть о предательстве» превратилась в «Повесть о долге». Достаточно остроумно, как ему показалось. Из остатка сбережений, накопившихся за время службы в армии, заплатил машинистке, которая напечатала рукопись в двух экземплярах. Один передал Ильенкову. А второй отнёс в «Новый мир», который как раз возглавил Константин Симонов, лауреат уже трёх Сталинских премий, популярный журналист и поэт, известный всей стране своими яркими фронтовыми очерками, публиковавшимися в «Красной звезде», и бессмертными строками стихотворения «Жди меня».