Александр Зиновьев. Прометей отвергнутый

Или, в другой раз. «Профессор излагал нам марксистскую концепцию происхождения человека от обезьяны. При этом он сослался на известные в то время слова Сталина о том, что, когда обезьяны спустились на землю, кругозор их расширился. Я сказал довольно громко, что с деревьев-то вроде бы виднее. В аудитории начался смешок. Профессор от неожиданности растерялся. Но он был старый марксист-ленинец, набивший язык на диалектических выкрутасах. „Когда обезьяны сидели на деревьях, — воскликнул он ликующе, — они смотрели вниз! А когда слезли на землю, стали смотреть вверх! Ясно?“ — „А зачем нужно им было смотреть вверх?“ — спросила наивная девочка, относившаяся к белиберде такого рода с полной серьёзностью. „Они с тоской вспоминали о том, что раньше на ветках сидели в безопасности“, — поддержал мой шутливый тон один студент, бывший офицер. „Но дело не только в этом, — продолжал развивать прерванную гениальную мысль лектор. — Когда обезьяны слезли на землю, у них высвободились передние конечности для трудовой деятельности“. „Передние конечности у обезьян высвободились прежде всего для того, чтобы было удобнее держать стакан с водкой“, — сказал я под одобрительный хохот аудитории»[203].

Или, совсем уже запредельное: «Марксизм не догма, а руководство к ней» — перифраз ленинского афоризма: «Марксизм не догма, а руководство к действию»!

«Сущность человека — это такая совокупность человеческих отношений, которые человек в состоянии выдержать»!

Как-то пустил байку про студента, который мог спать на лекциях с открытыми глазами. Садился на первую парту и, глядя в глаза лектору, засыпал. Пока однажды не захрапел.

Вопрос на засыпку: «Почему в Советском Союзе разразилась засуха?» Ответ — на посадку: «Потому что двести миллионов людей набрали в рот воды и не выпускают».

Его ёрнические рисунки ходили по рукам. На споры о том, к какому виду материализма относится русская революционно-демократическая философия, он отреагировал карикатурой: в коридоре напротив кафедры истории русской философии сидят Добролюбов, Чернышевский и Герцен, над ними табличка: «Не курить». Герцен держит папиросу. Ждут решения кафедры по вопросу, куда отнести русскую философию.

И ещё.

И ещё.

И ещё.

Другой надёжный способ противостояния — не держать ничего лишнего в голове. Сдал экзамен (зачёт) — и забыл. Тряхнул головой — снова чист и свеж. И можно пойти выпить в «Ломоносовку».

«Для начала мы пропускаем по кружке пива. Иногда — по сто граммов водки. Но это реже, в дни выдачи стипендии. А что, если?! Это идея! И мы уже идём вверх по улице Герцена, к Никитским воротам. По пути мы покупаем копчёную треску и пару батонов хлеба. Проходя мимо консерватории, вспоминаем Витю-пианиста. Что-то давно не видать его. Может, заболел. Или за ум взялся, к конкурсу готовится. Он же талант, может быть, даже гений. Но Витя сам увидел нас из окна столовой. И догоняет нас, едва мы миновали аптеку.

У Никитских ворот забегаловок не счесть. Можно остановиться тут. Но мы наметили свой маршрут далее, к площади Восстания. Там, поблизости от площади, есть одно из самых прекрасных мест в Москве — „Грибоедовка“. Это — магазин молдавских вин в доме, в котором жил Грибоедов. Витя, однако, уговорил нас задержаться на несколько минут в угловом гастрономе и выпить по фужеру шампанского, постепенно опускаясь до пива, водки и даже денатурата. Мы соглашаемся. Тем более, платит сам Витя. Он подработал, играл на свадьбе на баяне.

Оставшуюся часть пути до „Грибоедовки“ мы бредём сначала медленно, смакуя легкое опьянение. Шутим. Хохмим. Знаете, что сейчас идёт в Большом? — спрашивает Витя. Галет Блиэра „Мрасный как“. Мы смеёмся. До Степана шутка не доходит: он не знает никакого Глиэра и тем более того, что он сочинил балет „Красный мак“. Потом Витя говорит, что у них в консерватории только один профессор живёт с женщиной, это — Варвара Дурова. До Степана опять не доходит, и ему приходится пояснять, что в сфере музыки принято мужчинам сожительствовать с мужчинами, а женщинам с женщинами. Педерасты, что ли? — спросил Степан. Ну так бы и сказали. А при чём тут эта баба?

Чем ближе „Грибоедовка“, тем быстрее наше движение. Садовое кольцо мы пробегаем уже на полной скорости. Впереди мчится Эдик, размахивая копчёной треской, за ним я с батонами. Мы захватываем подоконники и угловой столик. Продавцы нас знают и встречают как своих»[204].

За пивом, за стаканом вина, за рюмкой водки завязывались разговоры. Бесконечные, безграничные, бесцензурные. Пересыпаемые шутками и анекдотами, разнообразными сведениями и слухами. То закручивающиеся в спор, то разворачивающиеся исповедью. Теоретические, масштабные, смелые. Философские. Интересные. В них восполнялась интеллектуальная свобода, ограниченная догматикой университетских аудиторий.