Александровскiе кадеты. Том 1

– Про пушки и пулемёты учить конечно же необходимо, – кивнула госпожа преподаватель. – Но представьте себе, кадет Бобровский, что вы – в рядах того же 11-го пехотного полка, по вашим цепям режут японские пулемёты, их артиллерия засыпает вас шрапнелью, командир смертельно ранен, и сам отец Стефан падает, обливаясь кровью, сражённый случайным осколком. Что тогда, кадет Бобровский? Что вы сделаете? Подхватите из рук убитого знаменосца стяг, найдёте – или постараетесь найти – те слова, что поведут ваших солдат за вами? Или решите, что, поскольку нет ни пушек, ни конницы, вы в кольце и положение безвыходно, – нужно сдаться?

Ух, как у неё сверкнули глаза, у госпожи Шульц! Всё отделение разом подобралось, а Серапион Макарыч так и вовсе поднялся, выпятив грудь.

Бобровский покраснел и, кажется, растерялся. Фёдор видел, как пальцы его мнут ткань форменных брюк.

– Или, может, вы скажете, что и написать толковое, грамотное, чёткое донесение по команде вам тоже уметь не надо? Или не надо уметь найти слово для солдата не только в пылу сражения, но и в мирные дни, на бивуаке, ободрить уставшего, похвалить усердного, так, чтобы не несло бы за версту казёнщиной? Чтоб солдаты любили бы вас, кадет, будущий офицер Бобровский, любили и шли за вами в огонь и воду, а не боялись и ненавидели?

Бедняга Лев стоял ни жив ни мёртв. Костя Нифонтов взирал на него со страхом, а на госпожу Шульц – с неприязнью. Второгодник же Воротников, напротив, слушал Ирину Ивановну раскрыв рот и не сводя глаз.

– Садитесь, кадет, – уже мягче сказала учитель. – Вы задали очень хороший вопрос, я рада, что смогла поговорить с вами об очень важном. Ну а теперь, когда все, я надеюсь, поняли, что слово командиру нужно не меньше, чем винтовка, можно открыть хрестоматию. Мы начнём конечно же с Александра Сергеевича Пушкина.

Кадеты задвигались, зашуршали страницами. Бобровский, красный аки рак, сел на место, невидяще глядя прямо перед собой, и Фёдор мысленно пожалел Ирину Ивановну – ох, возненавидит её этот «Ле-эв», как есть возненавидит!

Хрестоматия была хорошая, новая, красивая. Никаких старых, потёртых, а во многих местах и разрисованных учебников, доставшихся от старших классов, как в старой гимназии.

«Пушкинъ», – гласил раздел.

Много гравюр.

«Пушкинъ на лицейскомъ экзаменѣ въ Царскомъ Селѣ 8 января 1815 года, съ картины И. Е. Рѣпина».

Юный поэт в парадном мундире с ало-золотыми петлицами вдохновенно вскинул руку, звучат знаменитые строки: «Страшись, о рать иноплеменныхъ! Россiи двинулись сыны…»; привстал со стула старик Державин, внимает, стараясь не пропустить ни слова.

«Встрѣча Пушкина и Государя Императора Николая Павловича въ Чудовомъ монастырѣ, 8 сентября 1826 года, съ картины И. Н. Крамскаго».

Император, лишь немного старше Пушкина, сидит у стола, смотрит на застывшего у окна поэта, словно только что произнёс: «Ну, понимаешь теперь, о чём я?» И кажется, что Пушкин вот-вот кивнёт в ответ.

«Государь Николай Павловичъ лично останавливаетъ дуэль Пушкина и Дантеса 27 января 1837 года, съ картины А. В. Тыранова[19]».

Первые картины Фёдор хорошо знал, третью же видел впервые. Взрывая снег, в круг чёрных нагих деревьев врывался великолепный конь, несший на себе русского императора. Рука грозно простёрта, лик суров. Пушкин, однако, отнюдь не кажется испуганным, ствол его оружия смотрит в небо, взгляд спокоен, хотя и смущён. Дантес же, напротив, изображён рухнувшим на колени, лицо искажено ужасом, дуэльный пистолет отброшен в снег. Секундант Пушкина Данзас покаянно вскидывает руки; за государем виднеется жандармский эскорт.

«Его императорское величество, получив из достоверных источников сообщение о готовящейся дуэли, а также о многих обстоятельствах, её сопровождавших, самолично и со всей поспешностью поскакал на Чёрную речку…»

Чуть ниже, под иллюстрацией, напечатаны были пушкинские стихи, начинавшиеся строчкой: «И ты, о день, не ставший роковым…»

Был там и отрывок из пушкинских воспоминаний:

«Государь на меня, конечно, разгневался. „Ах, брат Пушкин! – сказал он мне, когда я, поневоле смущённый, ступил в его кабинет. – Что же ты творишь?! Ты, кого Россия покрыла славой, первый поэт её, идёшь против моих повелений? Разве не запретил я дуэли? Разве не разбирал я совсем недавно случай твой? Пушкин, Пушкин, это нехорошо!“

Не имея многого сказать, я, однако, со всем почтением поведал государю, что не в силах был выносить насмешки, порочившие честное имя супруги моей.

„Сие мне ведомо, – перебил меня государь. – Но должен ты был вновь явиться ко мне; я бы уладил дело. А если б мы не успели?“