Александровскiе кадеты. Том 2

На последнее Лиза ответила с большим энтузиазмом, написав, что кузен также пребывает в изрядной меланхолии, в университет почти не ходит, ссылаясь на упадок душевных сил, а всё больше лежит на диване при кабинете, глядя в потолок.

Ну и, конечно, Лизавета ждала бала.

Рана заживала, плечо уже почти не болело. Доктор Иван Семёнович велел заниматься лечебной физкультурой; уроки шли своим чередом. Корпус словно изо всех сил старался забыть о случившемся; и лишь запах свежей краски упорно напоминал всем и каждому, что тот жуткий день – не фата-моргана.

Две Мишени и Ирина Ивановна сделались оба какими-то одинаково тихими, без прежнего огня, словно их что-то сильно угнетало, не давая покоя. Нет, они очень старались, и уроки были по-прежнему интересны, – но Федя-то чувствовал. И Петя Ниткин тоже, и даже угрюмый Костька Нифонтов соглашался. Впрочем, угрюмым он быть перестал, наверное, через неделю после их Приключения, когда он вдруг почти налетел на Фёдора, размахивая каким-то конвертом:

– Слон! Федя! Слон, слышь, Слон!..

– Чего, чего, Кость?

– Чего! Чего! Папку из крепости перевели! В столицу! Волынский полк, представь себе!

– Здорово! – искренне обрадовался Фёдор. – Говорил же я тебе!..

– Ну да! А моё слово, Слон, твёрдо! Свечку уже поставил! И ещё поставлю!.. Спасибо и тебе, и батьке твоему! Грех искупил!..

Про грех Феде понравилось не слишком, но очень уж Костька радовался, чтобы затевать сейчас ссоры. Да и то сказать – Приключение их сблизило, они словно сделалась посвящёнными таинственного ордена, и собачиться по мелочи казалось совсем уж глупым. В общем, Фёдор решил пропустить это мимо ушей; тем более что свечку за них Костя таки поставил.

…В общем, все старательно делали вид, будто ничего не случилось. Вот совсем ничего; и можно весело готовиться к Рождеству.

Пришли морозы и пали снега. Морозы не так что нос на улицу не высунешь, а только хрустит весело под валенками. Высоки и чисты зимние небеса, сияют колючие звёзды, и невольно Фёдор думал: а какова была она, Звезда Вифлеемская? Наверное, ярка, ярче всего, что светит с тёмного небесного свода. Отец Корнилий говаривал, что иные учёные всё ищут да ищут «иль планету, иль комету», а только искать её нет смысла: был то Господень промысел, ангелы его и светили.

Гатчино едва успело принарядиться, прихорошиться после огня и крови. Разукрашенные ёлки прикрыли чёрные проплешины от пожаров, которые хозяева не успели починить или хотя б закрасить; поднялись-протянулись гирлянды фонариков; нищие собирались к храмам, в предрождественские дни всегда щедро подаяние.

Корпус тоже наряжался, огромную парадную залу освободили, мебель убрали, колонны обвивали разноцветные бумажные цепи с вырезными звёздочками, флажки выстраивались длинными вереницами, и каждая была приветствием-поздравлением: «Счастливого Рождества!»

Кому-то оно, может, и было счастливым, да только не Фёдору.

Не так оно всё было. Совсем не так. Невольно приходило на память, как ещё год назад он ждал Рождества, лёжа в огромной гулкой казарме 3-й Елисаветинской военгимназии; вспомнил, как захватывало его высокое и светлое волшебство – Христос родился! И не положено мальчишке являть такое – только девчонкам впору! – а вот само из сердца просится. Может, и вправду, как нянюшка говорит, «без Христова Рождества были б на земле одна только тьма да зло языческое»?

Тогда, в Елисаветинске, он, Фёдор, радовался! Несмотря на тонкое одеяло, под которым не согреешься, когда дежурный дядька срывал на воспитанниках зло – велел все шинели собрать, не укрываться ими; несмотря на то что на соседней койке всхлипывает Макарка Зорин, худосочный, малосильный. Его обижали, он ушёл в бега, был пойман на вокзале, доставлен в корпус, жестоко высечен и теперь лежит на животе, точит слезу в подушку – а куда деваться, точи – не точи, тут и останешься, Макарка, у тебя-то папы-полковника нету.

И еда была скверная в военгимназии, и от старших доставалось, а всё равно радость перед Рождеством была настоящая. Здесь же, в уютной комнате, что Федя делит с лучшим другом, где вкусно кормят, где интересно учат, где, в конце концов, он, Фёдор Солонов, пережил самое невероятное Приключение, за которое любой кадет, наверное, левую руку бы не пожалел, и приходит-прикатывает Рождество Христово – а радости как не было, так и нет.

Неужто прав был Костька? Неужто и впрямь не отпустит их этот чудный новый мир, мир будущего, куда они лишь одним глазком заглянули и теперь забыть не могут?.. Конечно, не возвращаться им было нельзя. Да и профессор… мягко говоря, не обрадовался бы он таким гостям. Совсем не обрадовался бы.

…А бал всё ближе, а дел всё больше: чтобы мундир парадный сидел бы как влитой, чтобы сиял положенный только по таким случаям витой аксельбант, чтобы в пряжку пояса можно было б смотреться, как в зеркало, как и в лёгкие чёрные полуботинки. Им, седьмой роте, открывать бал, как и на Государевом катке. Всё должно быть по высшему разряду – а у него, Фёдора, опускаются руки.