Александровскiе кадеты

— Дорогая, ну дай уж мне рассказать! — укорил супругу профессор. — Мы поняли, что есть возможность перехода в ваше время. Сперва мы установили одностороннюю связь… смогли наблюдать вашу жизнь. Потом мы попробовали перенос материального объекта. Камень упал в Неву. Другой угодил в речной берег. Мы научились… как бы это сказать…

— Научились менять прицел.

— Да, спасибо, Мурочка. Именно менять прицел. А потом…

— А потом нашёлся человек, который решил уйти туда.

— Именно, дорогая. Нашелся доброволец, променявший удобства жизни двадцатого века на… на далеко не всегда приглядную реальность века девятнадцатого. Потому что это… это была дорога в один конец, господа. Надо было оставить всё, абсолютно всё, перенестись в иное время, иной век… — Николай Михайлович покачала головой.

— Дорога без возврата.

— Да. Но такой человек нашелся. Нашелся среди нас, узкого кружка чрезвычайно увлечённых энтузиастов. Александр Сергеевич Пушкин…

— Поэт? — вырвалось у Ирины Ивановны.

— Нет, его полный тёзка, — очень серьёзно ответил профессор. — Ученик моего батюшки. Человек, сказавший, что готов рискнуть всем и вся ради великой цели… Вы, должно быть, уже догадались, какой именно.

Две Мишени переглянулся с Ириной Ивановной.

Мария Владимировна поднялась, открыла застеклённую дверь величественного шкафа с книгами. Достала синеватый том с золотым тиснением, слегка потёртый — распахнула на первой странице.

И Федор Солонов увидел — знакомый портрет молодого Пушкина, задумчивого, с пером в руках и над листом бумаги. Такой же был и в его хрестоматии; однако строчкой ниже, под портретом стояли даты:

«1799–1837»

— Да, — негромко сказал Николай Михайлович, — в данном потоке великий наш Пушкин, солнце русской поэзии, погиб на дуэли в расцвете сил и таланта. Погиб на нелепой дуэли… И это исправить уже было нельзя.

— Нельзя в нашем времени, — добавила Мария Владимировна. — Но можно — в вашем.

— Требовались для этого сущие пустяки — отринуть всё привычную жизнь, рискнуть всем, нырнуть в неведомое…

— Коля! Без красивостей!..

— Дорога в один конец. Наш гонец, наш посланец, даже уцелей он после переноса, не имел никакой возможности вернуться. Таких знаний у нас не было. Он должен был шагнуть туда, в эпоху Николая Первого и… остаться там навсегда.

Тишина. Костя Нифонтнов сжался, втянул голову в плечи; Петя Ниткин, напротив, слушал старого профессора затаив дыхание. Взрослые — Константин Сергеевич с Ириной Ивановной — слушали, словно пара мраморных статуй в государевом парке. В лицах — ни кровинки.

— И он шагнул, господа. Мы… видели его первые мгновения там. Он упал в глубокий снег — тогда мы ещё не так хорошо умели прицеливаться. Ошибались частенько… в вертикальной плоскости. Но, так или иначе, Александр Сергеевич выжил. Упал, понялся, и… помахал нам. Нас он не видел, но мы его да — несколько мгновений. Их хватило, чтобы мы поняли — перенос возможен и люди остаются в живых. Не представляю, как мы не умерли от радости прямо у аппарата…

— Но вы же могли его видеть, — вдруг вмешался Петя Ниткин.

— Браво, молодой человек. Да, могли, мы договорились о местах, где он будет появляться, если останется в живых. Не сразу, но у нас получилось. А потом он оставил нам целое послание — счастье, что мы его успели сфотографировать…

— Наш товарищ, — опять перебила Мария Владимировна, — совершил невозможное. Он добрался до самого государя Николая Павловича. И — уж не знаю, как! — но не только предупредил его, но также и убедил, что Пушкина надо спасать.

— И Пушкин был спасён… — прошептала Ирина Ивановна, закрывая лицо руками. — То есть это были вы…

— Николай наш Михайлович несколько отвлёкся, — строго взглянула на неё Мария Владимировна. — Суть в том, что наш товарищ сумел изменить ваше настоящее. Дуэль была расстроена, в вашем потоке поэт прожил долгую и счастливую жизнь, ему благоволили три императора, и знаменитый памятник скульптора Опекушина в Москве поставили несколько позже, чем у нас — лишь в 1888 году.

— А этот… ваш товарищ? — прочистил горло Две Мишени.

— Он прожил, увы, недолго, — вздохнул профессор. — Скончался от холеры. Впрочем, он в любом случае был обречён навсегда там остаться — время в потоках течёт не совсем с одинаковой скоростью — здесь, у нас несколько быстрее — но с момента спасения Пушкина у вас прошло семьдесят лет, а нашему Александру Сергеевичу на момент переноса было, увы, уже хорошо за сорок.

— Но мы знаем, что он умер счастливым, — Мария Владимировна вздохнула. — Спасти Пушкина было его мечтой. Она исполнилась, при всей её невероятности.

— Мы поняли, что дорога открыта, — прокашлялся профессор. — Признаюсь, было множество споров — морально ли наше вмешательство, имеем ли мы право…

— Имеем! — Мария Владимировна даже кулаком пристукнула. — Потому что Пушкин должен был жить. А вот Лермонтова мы уже не спасли. Хотя Александр Сергеевич наш и пытался… Но это уже совсем другая история.