Александровскiе кадеты

— Николай Михайлович… — вдруг сказала Две Мишени. — Я понимаю, вы сражались против взявших власть эсдеков — большевиков. Я понимаю, вы хотите исправить неправильное, с вашей точки зрения, прошлое. Нет-нет, я не спорю — на всё воля Божия, и, если Он, в величайшей любви Своей, попустил подобному случиться, значит, в этом кроется некий божественный промысел. Но — насколько прав ваш оппонент? Что, если это и впрямь угрожает вашей действительности? Не проще ли было вам с супругой уйти к нам, в наш «временной поток», как вы говорите? Вы блестяще образованы, детство и юность ваши прошли в Империи, вам не потребовалось бы даже приспосабливаться. С документами, — подполковник чуть усмехнулся, — в нашем 1908-ом куда легче, чем у вас. Да и то сказать, я бы смог оказать вам известную протекцию. Профессора теоретической физики вашего масштаба у нас не в переизбытке. Вы могли бы открыть своё дело. Разбогатеть. Трудиться на благо России. Тем более, что ваши посланцы не без успеха обосновывались у нас. Николай Михайлович ответил не сразу. Автомотор выбрался за пределы города, темный лес надвинулся с обеих сторон узкого шоссе.

— Константин Сергеевич, — странно-сухим голосом наконец заговорил профессор, — а разве вы покинули бы своих солдат? Разве вы согласились бы уйти, бросив дело всей своей жизни? Отказавшись от возможности исправить величайшую несправедливость целого века? Да, мы Мурой в 1919-ом почти дошагали до Москвы — с так называемым дроздовским полком, в составе Вооружённых Сил Юга России, тех, кто сражался с большевиками. Но — не хватило сил. Кто-то говорит, что наше дело — белое дело — было обречено с самого начала; кто-то с этим не согласен. Но сбежать с поля боя?.. Дезертировать?.. Забиться в уютную норку и позабыть обо всём, что оставил позади?.. Да, конечно, мы спокойно могли бы отправиться к вам. Пришлось бы слегка повозиться с, как у нас говорят, «легализацией», но, вы правы, это не составило бы непреодолимых трудностей. Однако, увы, не могу. Нет, если не останется другого выхода… Но это именно последнее средство. Если нас загонят в ловушку здешние власти предержащие — тогда да. К этому мы тоже готовы. Однако мы не оставляем надежды…

— А вы точно уверены, что вашим согражданам… — начала Ирина Ивановна, но профессор только отмахнулся с досадой.

— Ну только вы не начинайте, милочка! Не сравнивайте меня с большевиками. Они строили свою злую утопию, а мы хотим вернуть всё к нормальности.

— Вы даже приблизительно не знаете, к чему это приведет, — покачала головой Ирина Ивановна.

— Отчего же? Знаю. Знаю, что ничего экстраординарного не случится. До сего момента всё наши расчёты оправдывались, предсказанное математическими методами исполнялось. Конечно, никто не даст полной и абсолютной уверенности, но таковой в нашей жизни не существует вовсе. Вот мы с вами едем, а на нас и метеорит упасть может, хотя вероятность этого и очень мала.

— Вы горды, профессор, — заметил Две Мишени.

— Горд? О, да, господин подполковник, мы с Мурой очень горды. Нас остались считанные единицы — тех, кто противостоял большевикам с оружием в руках. Большинство выживших рассеялось по заграницам; ну, а те, кто остался… иные, как мы, проскочили сквозь сети. Во многом благодаря нашим знаниям, хотя часто и они не спасали. Так что да, мы горды. Мы последние, кто помнит, как можно было жить по-человечески.

— Я не видел ничего ужасного в жизни вокруг себя, — пожал плечами подполковник. — Мы раз за разом возвращаемся к этому и, какие бы отдельные ужасы вы нам не поведали, глаза мои меня не обманывают: город стоит, и люди в нём не кажутся несчастными, голодными или угнетёнными. Совсем напротив.

Профессор не ответил. Лишь ссутулился за рулём, глядя строго вперёд.

— Отправьте нас домой, Николай Михайлович. Едва ли мы что-то изменим в вашем прошлом.

— Прочтите мои наставления, — отрывисто сказал тот. — Там, помимо всего, краткие итоги большевизма. В потерянных жизнях. Тех, кого в нашей истории расстреляли и уморили.

— Но это уже история, — мягко заметила Ирина Ивановна. — А может получиться ещё хуже.

— Не может. Ничего не может быть хуже того, что произошло.

— Я с вами не согласна, милостивый государь. Вы не знаете и не можете знать, как на деле изменится всё вокруг вас, в вашем временном потоке. Мы так и не добились от вас определённого ответа. А знаете, почему? Потому что вы сами его не знаете. Вычисления, говорите вы, показали, что потоки «разделятся», а потом вновь «сойдутся»?

— Да! — вдруг яростно выкрикнул профессор. — Никто не знает, как! Никто! Потоки разделятся, а потом вновь амальгамируют! Я не знаю, что будет с материальной культурой, с людской памятью, с природными явлениями! Физика и математика могут предсказать очень и очень многое, но не до такой же точности! Принцип неопределенности, до которого у вас пока ещё не дошли!..

— Так получается, что господин Никаноров был прав?

Николай Михайлович раздражённо дернул плечом.