Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

Фильм «Брат», с которого началась широкая раскрутка Алексея Балабанова, тоже был изрядной конъюнктурой – и прозвучал набатом ювенальной протестности и растущего в молодежной страте индивидуализма. Балабанову всегда прощали композиционную корявость, упрощенный психологизм, ходульность и линейность образов – и все во имя одного: вживлял в сознание молодых новые мифы и смыслы смутного времени. Делая это с азартом физиолога, препарирующего лягушек. Впрочем, в «Брате» была человеческая искренность и чистота побуждений героя, воплощенные Бодровым-мл, что в общем балансе давало позитив. Однако «Брат» для Балабанова столь же случайное попадание, что и «Остров» Лунгина.

Еще только выходя из тени своего наставника Германа, этак аллегорически и с ленцой поковыривая в человеческой грязи, словно ребенок в носу, он «воспевал свободы», «раскрепощал» подрастающую интеллигенцию и тех, кто попроще, к жизни в новой рыночной среде. На войну с «косностью» и «мракобесием совка». Помню, еще во времена его учебы на высших курсах Леха рассказывал, как смело заявил каким-то американцам на фуршете – Perestroika is shit! Уж очень хотелось настоящих перемен, а время Гайдара с Чубайсом еще не пришло. А в общем просто маргинализовывал молодежное сознание, барахтаясь в кислой луже кафкианства.

Если проследить ретроспективу его фильмов, то легко понять, что Леха спускался в тартар конъюнктуры не спеша – ступенька за ступенькой. Шагнул вниз – и осмотрелся. Уверился: во мраке подземелья, случись поскользнуться, тебя всегда готовы поддержать холодные невидимые руки… А когда захотелось вынырнуть из всего этого, уже не хватило дыхания…

Это сладкое щемящее чувство и сформировало в нем то, что в ином случае называлось бы характером. Погружение в тревожный делириум бессознательных страхов (а в творчестве – как в попытке компенсации и преодоления этого состояния – жесткой знаковой привязкой к действительности) – начало психологии режиссера Балабанова. Стремление к живописанию низменного, маргинального, порочного, ядовитого и болезненного, смакование инфернальных душевных состояний очень часто и образовывало внутреннюю природу его кинематографа. Эстетика его лент того периода во многом иррациональна – она какая-то провальная, сбросовая, с элементами безнадеги и отчаяния…