Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

Было бы неправильно и странно считать, что Балабанов оставался в своей психомеханике неизменным в пространстве недолгого пути – в лабиринте к славе. Но в те дальние времена он являл собой довольно редкий тип озорника, что не примет вызова, если кому-то его штучки вдруг придутся не по вкусу, и тут же спрячется в кусты или за чью-то спину. И, вполне возможно, даже не из трусости самой, а из того же озорства, из чувства игры. Возможно, это был некий момент лицедейства. Он как бы приноравливал потребности души к своей творческой будущности, к форматам актерства.

Так оно было либо иначе – но вот любовь или тяготение ко всему небанальному и маргинальному, порой и на грани болезни, обозначилась в нем еще тогда и сохранялась на протяжении всей жизни. От него первого, кстати, я слышал порой и новомодное словечко – например, иностранцев он стал называть форинами (от английского слова foreign – «иностранный»). Или, скажем, башню заклинило… это когда кто-то туго думает или чего-то не понимает вообще. Впрочем, это уже больше потом, после института, а там хватало и других пересмешников.

Девушки его в то время особо не интересовали, ведь с ними не потусуешься. Какая из юных дам готова сорваться в одну секунду на очередную движуху или влезть в какую-нибудь авантюру. Да им и физиология не позволяет, и присущее полу чувство собственного достоинства.

Да и по части самооценки, мне кажется, у него тогда был дефицит по женской линии. Он и писал про это в своем письме ко мне, впрочем, без всяких сожалений. Как субъект, со стороны взглянуть, он был довольно взъерошен и даже кикимороват. Не все, конечно, девки непроходимые зануды. Всегда, найдутся, само собой, и атаманши, готовые ринуться в бой по первому звуку кавалерийского рожка. Но это уже ближе к партай-геноссе, чем к нежному полу в собственном смысле. К тому же зачастую это были особы крепкие и стремительные и даже превосходили парней спонтанностью поступков. А его внешняя субтильность все же остерегалась возможных поползновений с их стороны.

По соседству с балабановской комнаткой в новенькой кирпичной девятиэтажке, выстроенной на улице Лядова под инязовское общежитие, жили два парня с нашего курса. Юра Кучма и Саша Пчелка. Их еще студентами посылали на рабочую практику на Ближний Восток, и они доучивались уже с его курсом. Парни хорошо подзаработали, страна их оснастила «чеками внешпосылторга», они обзавелись модным «прикидом» – и поселились вдвоем в одной комнате.

Между ними и ближайшими соседями – командой, куда был вхож и Балабанов и где била ключом и веретеном вертелась жизнь студенческая (а были там и Кира Мазур, и Саша Артцвенко, Саша Казаков из Ярославля по кличке Птица, еще один Саша – Баикин, кажется, оттуда же, еще Саша – Гурылев, и целый ряд иных искателей забав молодости), – словно образовалась подчеркнуто сословная дистанция. У Кучмы и Пчелки были здоровенные двухкассетники (настоящее сокровище по тем временам), шикарные «дипломаты», классная обувь, золотые цепочки на шее – и оба они лоснились респектабельностью. Предметами зависти были также и всевозможные безделушки – от африканских поделок из черного дерева до экзотического «не пойми чего». (Вот разве что не было чертика из шкатулки, как у Семен Семеныча в кино у Гайдая.)

Таким примерно «не пойми чего» была и эбеновая статуэтка с выдающимся, простите, фаллосом, который ввиду несоразмерности у иных несведущих особ не сразу обнаруживал связь с прототипом. Когда юные леди, приведенные к вящей приватности на дальнейшее знакомство Юрой Кучмой с дискотеки, спрашивали, что это, Юра восхищенно отвечал, что это «фаллический символ»…

Ветераны (не только Кучма и Пчелка, а все, поработавшие в студенчестве за кордоном, или просто народ постарше или поярче) приходили на дискотеку во всем своем блеске уже ближе к апогею веселья или чуть позже. К тому времени, когда появлялись и самые достойные барышни и когда вообще положено сходиться корифеям. Неспешно оглядывая собравшийся контингент, производили естественный отбор и приглашали на медленный танец. Время от времени и как бы даже не без снисхождения включались и в быстрые общие подергивания и подрыгивания под «Бони-эм», подобрав себе кружок, наиболее соответствующий их статусу.

Балабанов сразу же присвоил им кликуху – «буржуи», и она прижилась. Но это было не пролетарское презрение к порочному классу, а фрондерское, интеллигентско-чегеварское – тоже по-своему позерство. Это уже было сродни и «революционности от Лимонова», а иные даже были наслышаны о его существовании, ведь кто-то слушал вражеские «голоса» или даже тайком ввозил его мужеложеский авангард из закордонья.

В ответ Юра Кучма, тоже мастер уподоблений, прозвал их «панками». И тоже в точку – они как будто первыми стали привозить музыку со скандальными названиями Sex Pistols etc.