Алексей Толстой

«В кругу слушателей находилось двое писателей, только что приехавших из России: Бальмонт и Илья Эренбург, который действительно незадолго до того бежал из Крыма, как пишет мемуарист. Однако Дон Аминадо не упоминает о том, что бежал он в Москву и лишь через несколько месяцев после этого был отпущен в Европу в творческую командировку. В Париже он оказался в мае 1921 года. В середине мая состоялось чтение пьесы Ключникова. В «Третьей России» Ветлугин говорит, что в Париже Эренбург старался «оправдать новую суровую культуру отказа и гибель гнилого Запада». Именно этот комплекс идей, проповедуемый Эренбургом в его новом воплощении, если верить Дон Аминадо, бурно пытался выразить Толстой по дороге домой после чтения пьесы — якобы приписывая его Бальмонту. Но Бальмонт покинул Россию и приехал в Париж в 1920 году, предыдущим летом. Похоже, что Дон Аминадо отводит внимание от роли Эренбурга.

Итак, для Толстого проповедь Эренбурга и погружение в идеологию сменовеховства — это один эпизод. За первой реакцией энтузиазма у Толстого последовал шок, особенно когда ему стало ясно, что Эренбург действует как неофициальный эмиссар большевиков и возможны осложнения с французскими властями.

Яростный тон эренбурговского эпизода в очерке из «Третьей России» Ветлугина, возможно, отразил именно этот этап возмущения. Без этой предыстории непонятна кампания против Эренбурга в газете «Накануне» в 1922 году»^{396}.

Эренбурга, как известно, выслали в мае 1921 года из Парижа, заподозрив в нем большевистского агента. Б. Фрезинский, публикуя в журнале «Вопросы литературы» письма Ильи Эренбурга к Елизавете Полонской^{397}, ссылается на существование некой версии, правда, неизвестно кем, где и когда высказанной (а высказана она была скорее всего самим Эренбургом), что Эренбург был выслан из Парижа по доносу Алексея Толстого.

Авторы вступительной статьи к книге «Русский Берлин», Л. Флейшман, Р. Хьюз, О. Раевская-Хьюз, сочувственно пишут о контрреволюционности Эренбурга на том основании, что в 1917 году он был близок к Савинкову, и это звучит довольно странно, ибо четыре года с той поры прошло, и не такие люди, как Эренбург, меняли свои взгляды. Для факта приезда Эренбурга в Париж с советским паспортом куда важнее была его дружба с Бухариным, которому этой поездкой он и был обязан. Бухарин тогда был в силе, и одному Богу ведомо, какие задания Эренбургу могли в Москве дать и что мог Толстой и вся эмиграция думать о человеке, приехавшем из Москвы с советским паспортом. Весьма характерна запись из дневника В. Н. Муромцевой-Буниной от 27 апреля/10 мая 1921 года:

«Очень трудно восстановить ход спора между Бальмонтом и Эренбургом, да это и не важно. Важно то, что Эренбург приемлет большевиков. Старается все время указывать то, что они делают хорошее, обходит молчанием вопиющее. Так он утверждает, что детские приюты поставлены теперь лучше, чем раньше. — В Одессе было другое, да и не погибла бы дочь Марины Цветаевой, если бы все было так, как он говорит. Белых он ненавидит. <…>

Почему же, если так там хорошо, он уехал за границу? И откуда у него столько денег, ведь в Москву он явился без штанов в полном смысле слова? Неужели скопил за 5 месяцев? И как его выпустили? Все это очень странно. <…>

Потом он читал свои стихи. <…> Писать он стал иначе. А читает все так же омерзительно. Толстые от стихов в восторге, да и сам он, видимо, не вызывает в них отрицательного отношения»^{398}.

А способен был или нет Толстой на Эренбурга донести? Вероятно, ответ можно найти в архивах французской полиции, которые нам малодоступны, но все же чисто литературные факты говорят о том, что у Эренбурга было больше оснований ненавидеть Толстого, чем у Толстого Эренбурга (и уж тем более доносить, ну не был злодей Толстой на такое способен, не был). «Меня по доносу равно глупому и гнусному выслали из Франции»^{399}, — сообщал Эренбург Ященке 13 июня 1921 года, автора доноса не называя.

В более поздних мемуарах он писал об отношениях с Толстым в эту пору по обыкновению довольно уклончиво и обходился преимущественно общими словами:

«Эмиграция еще не поняла, что ей предстоит на чужбине. Страсти гражданской войны еще не успели остыть. В Париже выходила газета Бурцева «Общее дело», Россию в ней называли не иначе, как «совдепией». Помню одно сообщение, напечатанное в этой газете; уцелевших зверей московского Зоологического сада кормят телами расстрелянных. Зинаида Гиппиус обвиняла всех оставшихся в России в том, что они «продались большевикам», — и Блок продался, и Белый, и даже А. Ф. Кони… Бунин, с которым я встретился у Толстого, не захотел со мной разговаривать. А милейший Алексей Николаевич растерянно и ласково ворчал: «Ты, Илья, там набрался ерунды…»^{400}

С Буниным все понятно, Толстой же снова, как и в 1917 году, выглядит в этом изложении растерянным, хотя скорее всего это было не так. Он уже многое для себя решил, а что касается Эренбурга, то в Берлине им снова пришлось сойтись и помериться силами уже в роли литературных врагов.