Алексей Толстой

Расколы имели место не только в Берлине. В 1921–1922 годах, после окончания Гражданской войны и введения нэпа, когда кончились одни иллюзии (что Европа не допустит существования большевистского режима) и возникли новые (что жизнь в России возьмет свое и рассосет большевистскую догму), закачалась вся эмиграция. Это был для нее тот момент, когда она должна была определиться, как дальше жить и где. Раскол касался всего: кому подавать и кому не подавать руку, с какими журналами и газетами сотрудничать, допустимо ли переходить на новую орфографию, можно ли печататься в России и печатать у себя авторов из России? Рушились былые дружбы и старинные привязанности, возникали литературные связи, которые прежде невозможно было представить: во Франции Куприн неожиданно подружился с Бальмонтом и довольно холодно общался с Буниным, а тот, в свою очередь, стал бывать у Гиппиус и Мережковского. Одни уезжали, другие приезжали, но именно Толстой сделался эпицентром раскола.

В феврале 1922 года Ветлугин, которого некоторые в эмиграции полагали злым гением Толстого, Санчо Пансой при Дон-Кихоте, писал оставшемуся в Париже Дон Аминадо:

«Тема дня — приезд двух советских знаменитостей, поэта Кусикова и беллетриста Бориса Пильняка. Оба очень славные ребята, таланты недоказанные, но пить с ними весело, рассказывают много такого, о чем мы и понятия не имеем. С ними, с Ященко, Толстым и Соколовым-Микитовым много и часто пьянствуем.

Воображаю ваше презрение. Толстой вернулся из Риги в отличном настроении. Имел огромный успех, сам играл Желтухина в своей «Касатке». Но дело не в этом, а в том, что Рига — аванпост, а также и трамплин. Все переговоры ведутся в Риге, а судя по советской «Летописи литераторов» и по преувеличенному ухаживанию Пильняка, — Толстой по-прежнему любимец публики. Так что будьте уверены, что продолжение последует…»^{408}

И действительно, последовало. В феврале на квартире у И. В. Гессена, редактора правой газеты «Руль», состоялся совместный творческий вечер Толстого и Пильняка — вероятно, первая реальная попытка объединить литературу по обе стороны границы. По более поздним воспоминаниям одного из участников встречи выглядело это все не вполне пристойно:

«В Берлине я сам видел, как попутчик Пильняк сманивал «под советскую власть» эмигрантского литератора Алексея Толстого.

Я слышал, как сладко пел соловей про «советские возможности» и какие «гарантии» и обещания давал он полупьяному Толстому.

Должен сказать, что это было очень гнусное зрелище. По крайней мере, впечатление у меня осталось такое, как будто опытный торговец живым товаром сманивает девицу в Бразилию, в «самый приличный и роскошный дом…»[39]^{409}.

Этот мемуар, принадлежащий перу журналиста А. Яблоновского, замечателен тем, что является перефразой, вольной или невольной, текстов самого Алексея Толстого — от «Недели в Туреневе», где опытный Николенька соблазнял молодых девиц, до рассказа «Маша», героиню которого уговаривала стать дорогой дамочкой по вызову опытная сводня. Но, видно, Толстой, подобно своим девицам, и сам был рад поддаться соблазну.

А то, что Пильняк действительно агитировал писателей-эмигрантов вернуться на родину, подтверждают его письма к А. М. Ремизову, у которого обласканный большевистскими властями и самый модный в ту пору советский писатель жил в Берлине в феврале-марте 1922 года. В апреле, по возвращении в Россию, Пильняк обращался к оставшимся в Берлине собратьям:

«О Вас, Алексей Михайлович, все думают здесь хорошо, ждут Вас, встретят Вас триумфатором. Полагаю, существовать здесь можно (морально же, гораздо легче).

Передайте Толстому и Микитову, что и их ждут».

О намерении Толстого и Соколова-Микитова вернуться в Россию Пильняк писал как о деле уже почти решенном не только в письмах, но и в статьях:

«Алексей Толстой и Соколов-Микитов — сменовеховцы, оба они к июню возвращаются в Россию. Оба они много написали и хорошо. <…> Оба они модные в эмиграции писатели, особенно Толстой, первейший. Вот слова, которые он просил передать в России: «Видел всю Европу и стал мизантропом, проклял все человечество, и теперь только одна вера, одна надежда, что Россия и русские спасут мир, — поэтому считаю себя преступником, что по слабости человеческой сижу здесь»^{410}.