Алексей Толстой

В дополнение к заметке, что письмо К. И. Чуковского ко мне опубликовано мною без его разрешения, — сообщаю, что письмо это напечатано не целиком, но что это отрывки из его частного письма ко мне.

А. Толстой»^{435}.

Чуковский, положение которого было стократ ужаснее, написал в свое оправдание огромную путаную статью, где изо всех сил пытался дезавуировать выпады против собратьев из «Дома искусств», клялся, что никого не хотел обидеть и уж тем более заподозрить в нелояльном отношении к советской власти. Были там и такие строки:

«Мне больно, что Ал. Толстой напечатал мое частное письмо, так оно повредило тому, что мне дорого. <…> Если бы во время писания письма я знал эту газету, как знаю ее теперь, я не послал бы такого письма». Впрочем, заканчивалось все примиряюще:

«К самому Толстому я продолжаю относиться с доверием. Он не политикан, он органически простой человек, который всем нутром ощутил, что Россия, несмотря ни на что, все же осталась Россией, что русскому жить без нее невозможно.

За это я и послал ему свой (неправильно воспринятый) привет, в чем и посейчас не раскаиваюсь»^{436}.

Но все это было как мертвому припарки. На это внимания в Советской России особо не обращали, в то время как первое письмо Чуковского произвело эффект разорвавшейся бомбы.

«На интимном вечере «Всемирной литературы», после удачной литературной шутки, сочиненной и прочитанной Замятиным, — вспоминал Николай Оцуп, — Чуковский подошел к писателю и который раз сказал ему:

— Восхищаюсь вами. Какой вы талантливый, какой настоящий!

«Новому Гоголю», как назвал его недавно тот же Чуковский, оставалось только поблагодарить за лестные слова.

А через несколько дней в «Накануне» Алексей Толстой опубликовал печально-знаменитое письмо Чуковского, где он писал между прочим: «Здесь нет настоящей литературы. Замятин? Но какой же он писатель? Это — чистоплюй»^{437}.

«Дом Искусств и Дом литераторов задымились от горькой обиды и негодования, — писал в мемуарах Евгений Шварц. — Начались собрания Совета Дома, бесконечные общие собрания. Проходили они бурно, однако в отсутствие Корнея Ивановича. Он захворал. Он был близок к сумасшествию»^{438}.

Но что говорить про Замятина, Волынского и прочих обитателей «Дома искусств», если Борис Пильняк, который никоим образом от Чуковского не пострадал, в тот же день, когда было опубликовано письмо Чуковского, написал Ремизову для передачи Алексею Толстому письмо с отказом сотрудничать с «Накануне». В нем ни слова о Чуковском, и начинается оно в обычном для переписки Пильняка и Ремизова шутовском стиле, но совпадение дат — 4 июня — говорит само за себя:

«Коломна.

Никола-на-Посадьях.

4-го июня 1922 г.

Алексею Михайловичу Ремизову и

Алексею Николаевичу Толстому

пишет

блоховод Пильняк.

Дорогие Алексей Михайлович и Алексей Николаевич!

(это письмо я Вам адресую, Алексей Михайлович, — перешлите Алексею Николаевичу: не пишу двух писем, потому что горько писать горькие письма дважды и… сижу без денег, а письмо стоит 400 тысяч —!) Вдруг, пачкой пришли ко мне «Накануне», — прочел «Россию, родину, мать» — и пришел в восхищение от твоего, Алексей Николаевич, «Жизнеописания (краткого) блаженного Нифонта». Но прочел, кроме того, и газеты —

— и по совести своей пишу письмо в редакцию, которое прошу тебя напечатать в «Накануне», т. к. точно такое же письмо шлю Ященко, в «Нов[ую] Русск[ую] Кн[игу]» — и лучше, если у Вас, в «Накануне», появится вперед.

Письмо же в редакцию вот:

Гражданин редактор.

Напечатайте, пожалуйста, это мое письмо. Я больше не буду сотрудничать в газете «Накануне». Я знаю и верю, что идет, пришла Новая Россия, и на обовшивевшем ее пути, — по новому пути поведет ее новая, народившаяся теперь, биологически теперешняя, общественность. Тем, кто хочет быть с Россией — должен быть в России — должен перепроверить свои вехи, — тем надо знать будни России.

Я приветствую сменовеховство, как искание. Сам я, в сущности, сменовеховец. Но «Накануне» не знает наших будней и просматривает нашу молодую, теперешнюю, революционную общественность, — тактика «Накануне» мне чужда. И это разводит наши дороги.

Я с глубоким уважением отношусь к тем, кто искренне сменовеховствует, как ко всякому искреннему верованию, и думаю, что дружеские мои отношения с товарищами, работающими в «Накануне», — по-прежнему останутся товарищескими и дружескими.

Россия. Коломна. Никола-на-Посадьях.

4-го июня 1922.

Борис Пильняк-Вогау

«Накануне» в России расклеивается на заборах. То, что делает «Накануне», давно уже нами сделано, нам не нужно и чуждо. Алексей Николаевич, милый, хороший, — тебе не приятно прочесть это мое письмо в редакцию: не могу иначе. И не напечатать его не могу, ибо вступление мое в «Накануне» — должно иметь — мое же — противодействие»^{439}.

Примечательно, что Пильняк на этом не успокоился и точно такой же — слово в слово — текст отправил в тот же день Ященке с просьбой опубликовать его в «Новой русской книге», сопроводив это следующим комментарием: