Алексей Толстой

«Вот какое письмо я прошу тебя возможно скорее обнародовать. Мне тут прислали пачку «Накануне», — я ознакомился, и по совести моей не могу сотрудничать в этой газете, — я, сотрудник «Печати о Революции», «Красной Нови», — лежачего не бьют. <…>

Я долго думал: надо ли писать «письмо в редакцию» —? и решил, что надо, ибо мое вхождение в «Накануне» было политическим жестом, которое письмом аннулируется»^{440}.

Таким образом, письмо Пильняка о выходе из «Накануне» было опубликовано сразу в двух берлинских газетах — «Голосе России» и «Новой русской книге».

Смысл его ясен. Метрополия требовала от писателя того же, что и эмиграция: определись, с кем ты, и не сиди на двух стульях. Либо с нами — тогда возвращайся, либо с ними, но тогда — ты нам чужой, ты жизни нашей не знаешь. Но ясен и подтекст — советский писатель Борис Пильняк открещивался от сомнительной, скомпрометировавшей себя по обе стороны границы газеты.

Письмо Пильняка порадовало эмиграцию. В берлинском «Руле» вышла статья, в которой говорилось о том, что «Накануне» получило поделом за свой сервилизм в связи с судом над эсерами; в пражской «Воле народа» Пильняка самого обвинили в двойной игре, но примечательнее всего грубоватое мнение, высказанное несколько позднее по поводу Толстого и Пильняка Пришвиным, также автором «Накануне»:

«Приехала Мар. Мих. Шкапская из Берлина. Иду к ней, говорят, Ремизов хочет через нее мне что-то передать. Если это будет упрек за сотрудничество с А. Толстым в «Накануне», я отвечу Ремизову, что обнять Алешу ничего, в худшем случае он перднет от радости и через минуту дух разойдется, а довольно раз поцеловать Пильняка, чтобы всю жизнь от следов его поцелуев пахло селедкой»^{441}.

Однако снисходительный по отношению к Толстому Пришвин (да и то пока снисходительный, потом это отношение переменится) — скорее исключение. А удары сыпались со всех сторон.

Марина Цветаева, которая только что, в мае 1922 года, приехала из России в Берлин и была полна советскими впечатлениями, писала Толстому опять же в открытом письме — жанре, оказавшемся в тот год необычайно популярном.

«Алексей Николаевич!

Передо мной в № 6 приложения к газете «Накануне» письмо к Вам Чуковского.

Если бы Вы не редактировали этой газеты, я бы приняла свершившееся за дурную услугу кого-либо из Ваших друзей.

Но Вы редактор, и предположение падает.

Остаются две возможности: или письмо оглашено Вами по просьбе самого Чуковского, или же Вы это сделали по своей воле и без его ведома.

«В 1919 г. я основал «Дом искусств»; устроил студию (вместе с Николаем Гумилевым), устроил публичные лекции, привлек Горького, Блока, Сологуба, Ахматову, А. Бенуа, Добужинского, устроил общежитие на 56 человек, библиотеку и т. д. И вижу теперь, что создал клоаку.

Все сплетничают, ненавидят друг друга, интригуют, бездельничают, — эмигранты, эмигранты! Дармоедствовать какому-нибудь Волынскому или Чудовскому очень легко: они получают пайки, заседают, ничего не пишут и поругивают Советскую власть»… —…«Нет, Толстой, Вы должны вернуться сюда гордо, с ясной душой. Вся эта мразь недостойна того, чтобы Вы перед ней извинялись или чувствовали себя виноватым».

Если Вы оглашаете эти строки по дружбе к Чуковскому (просьбе его), — то поступок Чуковского ясен: не может же он не знать, что «Накануне» продается на всех углах Москвы и Петербурга! — Менее ясны Вы, выворачивающий такую помойную яму. Так служить — подводить.

Обратимся ко второму случаю: Вы оглашаете письмо вне давления. Но у всякого поступка есть цель. Не вредить же тем, четыре года сряду таскающим на своей спине отнюдь не аллегорические тяжести, вроде совести, неудовлетворенной гражданственности и пр., а просто: сначала мороженую картошку, потом не мороженую, сначала черную муку, потом серую…

Перечитываю — и:

«Спасибо Вам за дивный подарок — «Любовь книга золотая».— Вы, должно быть, сами не понимаете, какая это полновесная, породистая, бессмертно-поэтическая вещь. Только Вы одни умеете так писать, что и смешно и поэтично. А полновесная вещь — вот как дети бывают удачно рожденные: поднимешь его, а он — ой, ой какой тяжелый, три года (?), а такой мясовитый. И глупы все — поэтически, нежно-глупы, восхитительно-глупы. Воображаю, какой успех имеет она на сцене. Пришлите мне рецензии, я переведу их и дам в «Литературные записки» (журнал Дома литераторов) — пускай и Россия знает о Ваших успехах».

Но, желая поделиться радостью с Вашими Западными друзьями, Вы могли бы ограничиться этим отрывком. Или Вы на самом деле трехлетний ребенок, не подозревающий ни о существовании в России ГПУ (вчерашнее ЧК), ни о зависимости всех советских граждан от этого ГПУ, ни о закрытии «Летописи Дома литераторов», ни о многом, многом другом…

Допустите, что одному из названных лиц после 4 1/2 лет «ничего-не-делания» (от него, кстати, умер и Блок) захочется на волю, — какую роль в его отъезде сыграет Ваше накануновское письмо?